В начале 30-х семья переехала в Ленинград. Отец устроился работать на «Ленфильм». Пятилетнего Олега отдали в музыкальную школу. А в девять он уже выступал с собственным сочинением «Колыбельная песня» в Большом зале Московской консерватории.
Потом война, эвакуация с семьёй в Ташкент и встречи, которые, вне всякого сомнения, создали благодатную почву для его гения. Он видел в «Короле Лире» великого Соломона Михоэлса. А сцена, где безумный Лир сражается с ветром, стала прообразом его последующей жизни.
Вернувшись в Ленинград, Каравайчук продолжил занятия в консерватории, но вскоре разочаровался в педагогах и бросил ходить на фортепиано:
«Меня начали купировать, исправлять. Я понял, что это не соответствует движениям моей формы, и ушёл. Я понял, что я сам по себе. Пушкин правильно говорил, что настоящему абсолюту в искусстве нельзя учиться. Потому что этот абсолют — абсолютно один. Если мне будут советовать, то я не пройду ни по своей дороге, ни по его дороге».
Он отказался от всех преподавателей, даже от великого Шостаковича, который упорно звал к себе. Единственным учителем считал Святослава Рихтера, который понимал его на каждом такте.
«Я при нём сочинял музыку на его заданные темы. Ну и жуткие темы он мне давал — попробуй! Я сочинил, а он говорит: "Боже, великие композиторы пять лет продумывали, а ты сразу… И тебя хоть с постели сними, хоть с гроба. Хуже не будет". Вот так и говорил, слово в слово».
Каравайчук сочинял всегда за инструментом, никогда не прерываясь, и только потом записывал.
«Я просто играю себе и играю. Я не импровизирую, я сразу делаю целое <…> Я играю, например, сначала какую-то свою музыку, потом вступает Чайковский, затем Вагнер, но никто не узнаёт его, потому что это мелодия, которая в небесах. Ты делаешься как бы с тремя головами и одновременно живёшь как трёхголовый. Это такая сказка!»
Всё человеческое было ему чуждо. Никто не видел, как он ест, как пьёт. Он жил в одиночестве. Себя называл последним девственником России. У него не было ни телевизора, ни радио, ни телефона. Он освободил себя от любви, семьи, денег, карьеры. Ему важна была только пустота. Великая пустота, из которой рождается музыка. Но иногда этому вечному мальчику хотелось пожить как все люди. Конечно, на свой лад. И потому, наверное, жизнь его окружена историями, одна другой фантастичнее.
В семь лет на концерте он якобы сыграл свою сонату «Во славу Сталина». Вождь народов, присутствовавший на концерте, растрогался, погладил мальчика по голове и подарил ему белый рояль. А рояль ему доставил на грузовике чуть ли не лично Калинин.
На вступительных экзаменах в консерваторию Каравайчук сыграл собственное сочинение, выдав его за Баха, и комиссия ничего не заметила. А на выпускных он вообще отказался играть, потому что ему не понравились «рожи слушателей».
Естественно, его невзлюбили. Хотя, скорее всего, ему просто завидовали.
«Я поступил в филармонию на стажировку как дирижёр. Должен был дирижировать Пятую симфонию Бетховена. И вот я подхожу к Мравинскому:
— Евгений Александрович, правильно я беру такт? — и рукой показываю.
Евгений Александрович отскакивает, садится на кресло и говорит:
— Вот так увидишь один раз такт — и вся жизнь прожита зря.
На следующий день мне музыканты говорят:
— А тебя из поступивших вычеркнули.
Что он сделал? Отнял меня у людей, которые меня могли слышать. Я ничего не потерял. Я насочинял тьму всего. А публика? А время? Подумайте, что вы сделали? Вы же меня не имели! Ну, что? Лучше стало?»
Абсолютному гению неважно признание публики. Для таких, как Каравайчук, быть знаменитым некрасиво. Они вне времени, вне пространства, они живут самой сутью творчества. И хорошо, если найдётся проводник, который познакомит мир с гением. Таким проводником для Каравайчука стала Агния Барто.
В начале 50-х годов Барто написала сценарий фильма «Алёша Птицын вырабатывает характер». Отец Каравайчука, работавший музыкальным редактором на «Ленфильме», однажды сказал сыну, что «Барто — требовательная бабка, бракует одного композитора за другим». Олег Николаевич сел за рояль и с ходу сочинил музыку на стихотворение «Мы москвичи, молодые москвичи». Отец узнал адрес Барто, и уже на следующий день Каравайчук звонил в дверь её московской квартиры.
Музыка Барто очень понравилась, и она немедленно позвонила в Ленинград с требованием утвердить Каравайчука. Но директор «Ленфильма» отвечал ей категорическим отказом. В конце концов договорились о шефе, который будет его курировать. Барто спросила Каравайчука, с кем из композиторов он хочет работать, и он назвал Моисея Вайнберга. С этого дня музыка Каравайчука начала свою жизнь в кино.
С 1953-го и до конца 1990-х годов он написал музыку почти к 150 документальным и игровым фильмам. «Два капитана», «Мама вышла замуж», «Чёрная курица», «Поднятая целина», «Город мастеров», «Долгие проводы», «Драма из старинной жизни», «Чужие письма», «Женитьба», «Принц и нищий»... Работал с Ильёй Авербахом, Александром Ивановым, Виталием Мельниковым, Кирой Муратовой, Сергеем Параджановым, Петром Тодоровским, Иосифом Хейфицем, Василием Шукшиным… Писал музыку к спектаклям Эфроса, Голикова, Могучего.
Музыковед Наталья Рябчикова говорила о нём:
«Олег Каравайчук — один из немногих композиторов, карьера которых покрывает собой разные этапы советского кино. От позднего сталинского кинематографа до постсоветского. И это совершенно разные периоды».
А Марк Пекарский — актёр, музыкант и дирижёр — считал: «Каравайчук — сумасшедший гений. Что является одним и тем же. Он может озвучить зиму, лето, состояние души и всего остального, потому что он удивительно чувствует звук».
В последние годы Олега Николаевича можно было услышать в музее Бродского, где он — очень изредка — давал концерты-импровизации. Публика сидела как загипнотизированная, не сводя глаз с худого мальчика-старика с наволочкой на голове. Он мог играть лёжа на стуле или на рояле. Мог играть с наволочкой на голове. Играл небрежно, неровно, как-то хаотично ударяя худыми руками по клавишам, но каждый раз случалось какое-то чудо. А иногда снимал наволочку и говорил высоким тонким голосом, помогая себе красивым взмахом тонких рук:
— Я из отчаяния не выхожу. Я привык к нему. К такому отчаянию, которого вы даже и представить не можете. И навряд ли, кроме таких, как я, такое отчаяние кто-то знает. В нашей галактике, может, я один. Мне хорошо, когда прибежал в свою лачугу, заперся, никого не пускаю, сижу и сочиняю. Всё. Больше мне ничего не надо. Поэтому отчаяние – это моё всё.
Он был единственным, кому директор Эрмитажа Пиотровский позволил играть на личном рояле Николая II. Рояль был красивый, расписной, но совершенно расстроенный. Олег Николаевич небрежно опустил руки на клавиши — и рояль преобразился. В зал ворвалась стихия музыки. Концерт длился шесть часов. Без перерыва. И не ушёл ни один зритель.
Олега Николаевича не стало 13 июня 2016 года. Похоронили его на Комаровском кладбище. Многие музыканты плакали и говорили: «Ушёл последний гений. Закончилась эпоха». А местные жители вздыхали: «Без него Комарово уже не то». Но городской сумасшедший лежал в гробу с улыбкой на лице. Он ушёл в счастье — в вечное наслаждение музыкой.
Талантливый человек — тот, кто имеет на капельку больше, чем другие. Но кто такой гений? Тот, кто творит, нарушая каноны. Кто сочиняет, не подчиняясь времени. Когда я слушаю музыку Каравайчука, мне кажется, я слышу что-то необъятное, космическое, мне кажется, я слышу, как живёт Вселенная.
