Он говорил, что любит многих женщин
И что не может ей принадлежать
Что он свободен, слишком переменчив,
Не стоит его ждать и ревновать
Она смотрела вдаль. Не отвечала
Лишь сигаретный дым клубил в окно,
И улыбалась, словно вспоминала,
Что где-то это видела в кино
А он сказал: "Ты нравишься мне, детка!
Давай побудем вместе пару дней
Ты, правда, не блондинка, а брюнетка,
И я люблю - немного похудей"
Она спокойно затушила сигарету,
К нему прижалась, нежно обняла
В глаза взглянула, привыкая к цвету,
Добавив поцелуями тепла
Он понял, что она не возражает:
"Наверно, многих знала ты мужчин. -
Добавил, - А твой запах возбуждает!
И гибкая ты, словно пластилин"
А, уходя, сказал: "Все было мило!
Пусть это будет только тэт-а-тэт!"
Предупредил, сама чтоб не звонила:
"Я сам перезвоню тебе! Привет!"
Она кивнула и рукой смахнула
Пылинки незаметные с плеча.
В глаза его опять на миг взглянула,
И дверь закрыла с помощью ключа
Он ей послал десяток сообщений,
Но телефон молчал и день, и два, и три
Он знал уже количество ступеней
В подъезде от крыльца и до двери
Он дозвонился ей через неделю,
И с дрожью в голосе, спросил: "Ты где была?
И полуслову твоему не верю!
Так как ты развлекалась без меня?"
Она не отвечая, отключилась.
Он приезжал, стучал и вновь звонил
И как-то дверь в ночи ее открылась,
Где, как щенок, он жалобно скулил
Она его на кухню пригласила,
И предложила кофе или чай
И он сказал: "Ты сердце мне разбила!
Ты больше меня, слышишь, не бросай"
Она вздохнула: "Не ходи без приглашенья!"
А он ответил: "Будь моей женой!"
Она сказала: "Это заблужденье,
Люблю свободу, хорошо одной"
Он закурил, дрожащими руками,
И холодом сковало все внутри,
И скулы заходили желваками,
И в сердце будто вставили штыри
Она сказала: "Жизнь менять не собираюсь.
И ничего, и никому я не должна,
И что к тебе на шею не бросаюсь,
И что привыкла быть уже одна"
А он молчал. А что он мог ответить?
Еще никто ему отпора не давал!
Еще такую женщину - не встретить,
Которая сразила наповал...

"Питай себя надеждами, глупец:
Они — твоя единственная пища,
Упрямо зижди на песке дворец
И верь в надежность своего жилища.

Обманам предавайся вновь и вновь,
Преследуй по пятам мираж в пустыне,
Гонись за призраком, ищи любовь
Там, где приязни не было в помине.

Лелей воспоминания в груди,
Улыбкам верь и обещаньям темным
И простодушно по себе суди
О сердце ветреном и вероломном.

Превозноси униженную страсть,
Сквозь пальцы глядя на свои обиды,
Иллюзиями упивайся всласть,
Рисуй в душе заманчивые виды…

Когда же вдруг рассеется мираж,
Тщету надежд явив перед тобою, —
Вини тогда не собственную блажь,
А только невезенье роковое,

Кляни любовь, свой жребий, ад и рай,
Кричи: «Горю!» — и пламя раздувай."
Sir Walter Raleigh
1552–1618
(пер.Г.Кружков)

Гармония ума и красоты
Недостижима даже в идеале.
Всё то что мы нашли или теряли -
Лишь праха горсть в ладонях пустоты.
Иллюзии так безнадежен плен,
Напрасны суета и трепетанье,
И вечности тяжелое дыхание
Предсказывает сущность перемен.

© Менестрель
15/10/2018

Булат Окуджава — Прощание с осенью: Стих
Осенний холодок.
Пирог с грибами.
Калитки шорох и простывший чай.
И снова побелевшими губами
короткое, как вздох:
«Прощай, прощай».

«Прощай, прощай…»
Да я и так прощаю
всё, что простить возможно,
обещаю
и то простить, чего нельзя простить.
Великодушным мне нельзя не быть.

Прощаю всех, что не были убиты
тогда, перед лицом грехов своих.
«Прощай, прощай…»
Прощаю все обиды,
обеды
у обидчиков моих.

«Прощай…»
Прощаю, чтоб не вышло боком
Сосуд добра до дна не исчерпать.
Я чувствую себя последним богом,
единственным, умеющим прощать.

«Прощай, прощай…»
Старания упрямы
(пусть мне лишь не простится одному),
но горести моей прекрасной мамы
прощаю я неведомо кому.

«Прощай, прощай…».
Прощаю, не смущаю
угрозами,
надёжно их таю.
С улыбкою, размашисто прощаю,
как пироги,
прощенья раздаю.

Прощаю побелевшими губами,
покуда не повторится опять
осенний горький чай
пирог с грибами
и поздний час —
прощаться и прощать.

АННА АХМАТОВА
«ЕСТЬ ТРИ ЭПОХИ У ВОСПОМИНАНИЙ...»
Есть три эпохи у воспоминаний.
И первая - как бы вчерашний день.
Душа под сводом их благословенным,
И тело в их блаженствует тени.
Ещё не замер смех, струятся слёзы,
Пятно чернил не стёрто со стола -
И, как печать на сердце, поцелуй,
Единственный, прощальный, незабвенный...
Но это продолжается недолго...
Уже не свод над головой, а где-то
В глухом предместье дом уединенный,
Где холодно зимой, а летом жарко,
Где есть паук и пыль на всём лежит,
Где истлевают пламенные письма,
Исподтишка меняются портреты,
Куда как на могилу ходят люди,
А возвратившись, моют руки с мылом,
И стряхивают беглую слезинку
С усталых век - и тяжело вздыхают...
Но тикают часы, весна сменяет
Одна другую, розовеет небо,
Меняются названья городов,
И нет уже свидетелей событий,
И не с кем плакать, не с кем вспоминать.
И медленно от нас уходят тени,
Которых мы уже не призываем,
Возврат которых был бы страшен нам.
И, раз проснувшись, видим, что забыли
Мы даже путь в тот дом уединенный,
И задыхаясь от стыда и гнева,
Бежим туда, но (как во сне бывает)
Там всё другое: люди, вещи, стены,
И нас никто не знает - мы чужие.
Мы не туда попали... Боже мой!
И вот когда горчайшее приходит:
Мы сознаём, что не могли б вместить
То прошлое в границы нашей жизни,
И нам оно почти что так же чуждо,
Как нашему соседу по квартире,
Что тех, кто умер, мы бы не узнали,
А те, с кем нам разлуку Бог послал,
Прекрасно обошлись без нас - и даже
Всё к лучшему...

5 февраля 1945, Фонтанный дом

Мы бревна сгружали однажды
В одном заполярном порту,
И было мне тяжко до жажды,
До привкуса крови во рту.

И чтобы нести было легче,
Представил: несу я ее,
Она обняла мои плечи,
Лепечет про что-то свое.

И речи ее означали,
Что любит, что верит и ждет.
А издали громко кричали:
Куда ты пошел, идиот?

Блажен, кто смолоду был молод,
Блажен, кто вовремя созрел,
Кто постепенно жизни холод
С летами вытерпеть умел;
Кто странным снам не предавался,
Кто черни светской не чуждался,
Кто в двадцать лет был франт иль хват,
А в тридцать выгодно женат;
Кто в пятьдесят освободился
От частных и других долгов,
Кто славы, денег и чинов
Спокойно в очередь добился,
О ком твердили целый век:
N. N. прекрасный человек.

27 января,  День воинской славы России (День снятия блокады города Ленинграда)

Напомним, что блокада Ленинграда началась 8 сентября 1941 года. Она продолжалась 872 дня. Взяв Ленинград в кольцо блокады, гитлеровцы и войска Маннергейма морили ленинградцев голодом.

Военно-политическое руководство фашистской Германии, учитывая политические, экономические и стратегические факторы, наметило Ленинград в качестве первоочередного объекта агрессии, намереваясь стереть город с лица Земли.В плане "Барбаросса" овладение Ленинградом считалось "неотъемлемой задачей". В сражениях на Западном фронте были втянуты крупные силы немецко-фашистских войск и финская армия.

Уже 8 сентября 1941 года город был полностью блокирован с суши. 8 сентября — первый день блокады. В подготовленном в ставке Гитлера секретном документе С-124 от 29 сентября 1941 года указывалось: "...2. Фюрер решил стереть город Петербург с лица Земли... 4...Если вследствие создавшегося в городе положения будут заявлены просьбы о сдаче, они будут отвергнуты, так как проблемы сохранения и пропитания населения не могут и не должны быть нами разрешены".

Самым страшным испытанием первой блокадной осени-зимы был голод. Он косил людей всюду — на улицах, предприятиях, в квартирах. Вымирали целые семьи. Введенные по карточной системе нормы продовольствия стали снижаться. С 20 ноября 1941 года в результате снижения норм хлеба (другие продукты почти не отоваривались ввиду их отсутствия) больше месяца по 125 граммов хлеба получали служащие, иждевенцы, дети; 250 граммов — рабочие, 500 граммов — солдаты на передовой линии фронта.

Уже в январе 1942 года все кладбища Ленинграда были просто завалены телами умерших. По решению руководства города массовые захоронения начались на огромном пустыре на северной окраине города у железнодорожной станции "Пискаревка". Захоронения проводились ежедневно в количестве от трех до десяти тысяч человек. Хоронили в огромные могилы-траншеи.

Только за один день — 20 февраля 1942 года — на Пискаревском кладбище были погребены 10043 граждан. За время блокады в Ленинграде погибло более миллиона человек (почти столько же воинов-защитников города погибло на полях сражений, умерло в госпиталях города). Десятки тысяч умерли во время эвакуации.

На Пискаревском кладбище 186 братских могил, в которых покоятся 420 тысяч жителей города, погибших от голода, бомбежек, обстрелов и 70 тысяч воинов-защитников Ленинграда. На многих кладбищах города похоронены защитники Ленинграда — Большеохтинском, Богословском, Волковском, Чесменском, Серафимовском, но Пискаревское — самое большое из них

За годы блокады погибло, по разным данным, от 600 тысяч до 1,5 миллиона человек. Так, на Нюрнбергском процессе фигурировало число 632 тысячи человек.  3% из них погибли от бомбёжек и артобстрелов. Остальные 97% умерли от голода.

Ольга Федоровна Берггольц — русская советская поэтесса (16 05 1910 — 13 11 1975)

«…Что может враг?

Разрушить и убить

И только,

А я могу любить…»

Она была для осажденных поддержкой, была «их Олей»

(из сборника «Великие поэты» —  Ольга Берггольц «Испытание»):

А город был в дремучий убран иней.

Уездные сугробы, тишина…

Не отыскать в снегах трамвайных линий,

одних полозьев жалоба слышна.

Скрипят, скрипят по Невскому полозья.

На детских санках, узеньких, смешных,

в кастрюльках воду голубую возят,

дрова и скарб, умерших и больных…

Так с декабря кочуют горожане

за много верст, в густой туманной мгле,

в глуши слепых, обледеневших зданий

отыскивая угол потеплей.

Вот женщина ведет куда-то мужа.

Седая полумаска на лице,

в руках бидончик — это суп на ужин.

Свистят снаряды, свирепеет стужа…

— Товарищи, мы в огненном кольце.

А девушка с лицом заиндевелым,

упрямо стиснув почерневший рот,

завернутое в одеяло тело

на Охтинское кладбище везет.

Везет, качаясь,— к вечеру добраться б…

Глаза бесстрастно смотрят в темноту.

Скинь шапку, гражданин!

Провозят ленинградца,

погибшего на боевом посту.

Скрипят полозья в городе, скрипят…

Как многих нам уже недосчитаться!

Но мы не плачем: правду говорят,

что слезы вымерзли у ленинградцев.

Нет, мы не плачем.  Слез для сердца мало.

Нам ненависть заплакать не дает.

Нам ненависть залогом жизни стала:

объединяет, греет и ведет.

О том, чтоб не прощала, не щадила,

чтоб мстила, мстила, мстила, как могу,

ко мне взывает братская могила

на Охтинском, на правом берегу.

…………………………………………………………………..

С.Юрский.

Прощаюсь, прощаю, прощенья прошу,
Всё заново, всё надо заново.
Тема исчерпана, я ухожу,
И ничего в этом странного
Нет.
Забыть про заслуги,
Оставить потуги,
Попытки усилием лёгкость вернуть.
Велением Бога
Другая тревога,
Неясный, но избранный путь.

Что было, то было – черта перелома.
Прощаюсь, прощаю, прощенья прошу.
Всё вижу, всё помню, ах, как всё знакомо,
И всё-таки я ухожу.

Пытаюсь душою постигнуть былое –
Теперь это можно – оно за чертой.
Наташа со мною, а всё остальное
Уже не со мной.

Предчувствую тяжесть несозданных храмов,
Страшусь обновленья – и всё же – спешу
Оставить ушедшее. Милая мама…
Прощаюсь, прощаю, прощенья прошу.

Теперь надо вслушаться в новые зовы,
И вскроется заново то, что знакомо,
Меняю покровы, меняю основы.
Восьмое июля – черта перелома.

Восьмое, но не июля, а февраля