Не хотели убивать, специально стреляли в ногу, но на беду, попали в бёдренную артерию. А все мы знаем, что бывает при такой ране. Умер за минуту от потери крови.

Хафнер, "День Седана" 1970:

"Это действительно поразительно и достойно размышления, то, насколько полностью и бесследно было утрачено воспоминание об этом после Второй мировой войны. Практически ничто не иллюстрирует столь наглядно разлом поколений и перемену, можно также сказать: утрату исторического сознания в Германии, как это почти полное вытеснение того, что значил День Седана до 1918 года, а в широких кругах долгое время и после этого.

День Седана почти полстолетия был германским национальным праздничным днём, с парадами, вывешиванием флагов, школьными праздниками, патриотическими речами и всеобщими приподнятыми чувствами. И он именно был (это следует сказать правдиво и с некоторым смущением) единственным действительно реальным национальным праздничным днём, какой когда бы то ни было был у немцев. То, что после занимало его место (11 августа — день Конституции Веймарской республики, 1 мая у нацистов, 17 июня в Федеративной республике) — всё это более не было настоящим: выходной день и пара часов торжественных речей, которые в действительности никого не интересовали. Но 2 сентября, День Седана — бог мой, это было поистине нечто особенное! Это было такое настроение — для сегодняшнего времени я не могу найти никакого другого сравнения — как если бы немецкая национальная команда выиграла чемпионат по футболу, да притом каждый год заново.

Каждый год великая битва в душах людей победоносно разыгрывалась снова, снова и снова кавалерийские атаки французов разбивались об огонь немецких мушкетов, снова и снова гордый французский император как сломленный человек во главе своих войск, каким ему выпало несчастье стать, отдавал прусскому королю свою шпагу. У каждого в голове были триумфальные картины, которые тогда сотнями тысяч висели в гостиных Германии: король Вильгельм, героический старец, посреди своих паладинов на холме Фреснуа (Frésnois); Мольтке во время переговоров о капитуляции, небрежно опирающийся тыльной стороной ладони на карту Генштаба, на которую французские переговорщики уставились как на смертельный приговор; гигантская фигура Бисмарка рядом с отвратительным карликом Наполеоном на жиденькой деревянной скамейке перед домиком ткача в Домшери (Domchérie) — все эти сцены триумфа год за годом вновь приходились по вкусу. Это был настоящий праздник. О высоких чувствах патриотического самоудовлетворения, с которыми это праздновалось, сегодня едва ли имеют представление.

Седан был для немцев того поколения и последующих большим, чем просто выигранное сражение. Это был основополагающий миф новой национальной религии, и не будет преувеличением сказать, что благодаря Седану немцы долгое время ощущали себя избранным народом. Гайбель после Седана написал следующие стихи:

Пусть теперь звонят колокола на каждой башне,
По всей стране торжествуют и ликуют!
Трещит пламя факелов!
Господь совершил для нас великое дело.
Славься, Господь в небесах!

Заметно преднамеренное, почти кощунственное сходство с рождественскими песнопениями. А газета «Кройццайтунг» непосредственно после битвы писала: «Событием 2 го сентября начинается новая эпоха — гегемония германского духа в мире. Судьба обратила этот факт в символ, который понятен каждому. Когда мы пленили на поле боя у Седана императора французов, его маршалов и солдат, окончилась эпоха французского насилия, французского полуварварства и начался период германского мира и германской формации».

Ну, с германским миром и с германской формацией как раз после Седана к сожалению было не так уж и хорошо. Бросается в глаза ненависть — отнюдь не рыцарская — с которой в этом комментарии говорится о побежденных, и в этом он, к сожалению, был типичным. День Седана с самого начала был не только праздником осознания избранности, он был также праздником германо–французской смертельной враждебности, которая началась в 1870–1871 гг. и о которой в настоящее время никто не вспоминает охотно. В германской национальной религии, чей основополагающий миф воплотился под Седаном, у Франции было прочное место в качестве побежденного, снова и снова побеждаемого злодея, а именно заклятого врага. «Мы хотим победоносно разбить Францию», — так начиналась сочинённая тогда и распевавшаяся десятилетиями песня, и все германские военные планы предусматривали впредь в качестве безусловно необходимого вступления любой будущей войны сначала новый победоносный военный поход на Францию — причём совершенно неважно, предполагался ли непосредственный германо–французский конфликт или нет. Так было при Шлиффене и при молодом Мольтке перед 1914 годом, и ещё при Гитлере, который в «Майн Кампф» на первых страницах признаёт, что популярное издание книги о войне 1870–1871 гг. стало для него сильнейшим формирующим впечатлением в юности. Это было наследие Седана. Седан стал слишком прекрасным. Следовало не только праздновать его каждый год, следовало его когда–то повторить ещё раз.

Седан через более чем две тысячи лет стал, наконец, вновь удавшимися новыми Каннами [26] — совершенной битвой на уничтожение, и тот опыт, что под Седаном в современных условиях оказались возможными более масштабные Канны, последователи Мольтке более не забывали. Шлиффен был им просто одержим. Его знаменитый план, который затем потерпел поражение на реке Марна, сводился к супер-Седану, и в общем следует сказать, что своего рода стратегическая эстетика, которая была в красоте полного уничтожения, после Седана стала тайным пороком германского военного планирования, да, почти что тайным национальным пороком.

Немцы в период между 1870 и 1945 гг. сочиняли битвы, как ранее они сочиняли симфонии.

Однажды к известному терапевту, профессору Алексею Александровичу Остроумову (1844–1908), обратился столь же богатый, сколь и скупой купец первой гильдии Елисеев, по фамилии которого до сих пор по привычке называют старожилы Москвы и Ленинграда центральные магазины «Гастроном». Желая получить от Остроумова бесплатный медицинский совет, купец в разговоре с ним как бы невзначай начал рассказывать о своей болезни, излагая ее в виде гипотетического случая.

- Теперь, предположим, что симптомы такие-то и такие, что бы вы рекомендовали сделать больному, профессор?

- Как что? - изумился Остроумов. - Немедленно обратиться за советом к какому-нибудь дельному специалисту.

Астроном по профессии и геометр по призванию А. Мёбиус (1790–1868) - тихий, скромный человек, не отличавшийся излишней веселостью, - однажды ранним весенним утром был встречен разгневанной супругой. Она категорически требовала немедленно уволить юную служанку, которая настолько бездарна, что даже не способна правильно сшить ленту. Хмуро разглядывая злосчастную ленту, профессор вдруг просиял: он увидел, что у нее нет изнанки, а только одна лицевая сторона!

- Да ведь это же односторонняя кольцевая поверхность! - воскликнул профессор. - Ай да Марта! Девочка не так уж и глупа!

Невозможная лента Мёбиуса.

Тарантино "Киноспекуляции"

1980-е были трусливым, осторожным десятилетием, которое сильно смахивало на другую жуткую эпоху для Голливуда: 1950-е. Восьмидесятые были даже хуже. В пятидесятые можно было свалить всю вину на репрессивные государственные механизмы, которые накладывали ограничения на Голливуд, на кино и на художников. Но в 1980-е все ограничения Голливуд накладывал на себя сам. Нет цензуры строже, чем самоцензура. И не всегда она идет от злобной студии. Многие режиссеры сами с самого начала занижали себе планку.
Небольшую повесть Элизабет Макнил «9 1/2 недель» и книгой-то назвать нельзя. Но в ней определенно что-то было. Как минимум острота, дерзость, юмор. А небольшой объем давал потенциал для еще более острого фильма. В семидесятые, в эпоху расцвета эротики, Рэдли Мецгер легко превратил бы ее в классику жанра. Но фильм, снятый Эдрианом Лайном, оказался трусливее даже этой малахольной книжонки. И если бы кто-то пожаловался, что фильм уступает книге, Лайн имел бы полное право ответить: да меня и за то, что я сделал, чуть не повесили! И он прав, так и было.

Как и в 1950-е, это превращение кино в детский утренник было исключительно американской проблемой. Другие страны продолжали снимать фильмы для взрослых. Да, были отдельные вспышки. «Нечто» Джона Карпентера. «В поиске» Уильяма Фридкина. «Попутчик» Роберта Хармона. «Почти стемнело» Кэтрин Бигелоу. «Год дракона» Майкла Чимино. «8 миллионов способов умереть» Хэла Эшби. «На последнем дыхании» Джима Макбрайда. «Восставший из ада» Клайва Баркера. Но, за исключением «Восставшего из ада», режиссеры всех этих фильмов сильно огребли за свое моральное падение и от прессы, и от публики, и от индустрии.

Сложные, неоднозначные персонажи остались в 1970-х – теперь кино обходило их за версту. «Сложный» не обязательно значит «симпатичный». Интересные люди не всегда бывают приятны. Но Голливуд 1980-х ставил приятность превыше всего. Мерзкий сукин сын мог быть героем романа – если он был не только мерзок, но и интересен.
Но не героем фильма. Не в 1980-е.
Казалось, что после 1970-х кино вернулось в ханжеские 1950-е, во времена, когда скандальные романы и пьесы принято было лишать всего живого, изменять или превращать в нравоучительные проповеди.
Когда толпа неотесанных местных жителей доводят Джона Рэмбо из «Первой крови» до срыва и включают в нем режим смертоносной машины, он не истребляет их всех, как в книге Дэвида Моррелла, а только ранит.
Не обесценивает ли это весь смысл книги – если государство в военных целях превращает человека в машину для убийства, то не так-то просто отключить эту машину в мирное время?

Ладно, скажете вы, а как же «Невыносимая легкость бытия» Филипа Кауфмана? Мощный сексуальный заряд книги почти без потерь добрался до экрана. Значит, это было возможно?
Да, если фильм будет навевать тоску.
«Невыносимая скука смотрения».
Если же кому-то удавалось сделать фильм о гребаном ублюдке, то в большинстве случаев в последние 20 минут гребаный ублюдок понимал, как был не прав, и вставал на путь исправления.
Например, все персонажи Билла Мюррея. ... Да, он покорил Энди Макдауэлл, но кто-нибудь всерьез считает, что Билл Мюррей без сарказма – это лучшая версия Билла Мюррея?

Под полной тишиной наверное можно понимать что то типа безэховой камеры. Этим термином обозначают помещение, конструкция которого позволяет поглощать все отражения звуковых или электромагнитных волн, источники которых располагаются внутри или снаружи. Все поверхности камеры, в том числе и полы, покрыты материалом с высокой поглощающей способностью, чаще всего – в виде треугольников из прорезиненной пены. Но и это еще не все: сама комната помещена в другую, бронированную комнату-сейф, основной задачей которой является блокирование электромагнитного излучения в обоих направлениях.

Самое тихое место, зафиксированное в природе, имеет уровень шума -23 децибела. Рукотворная же безэховая камера, созданная для Microsoft в 2015 году, лишь немного отстает от этого показателя (-20,3 децибела). Подобные помещения используют повсеместно в науке и производстве: от испытания антенн до записи музыки, от тестирования истребителей до психологических экспериментов.

Мировой рекорд по уровню звукоизоляции принадлежит Орфилдской лаборатории в штате Миннесота, США. Созданная там камера поглощает 99,9 % звуков. Данное исключительное свойство не только заслужило внимание научного мира, но и стало причиной возникновения нового мифа в околонаучных и обывательских кругах: якобы человек не в состоянии находиться в безэховом пространстве дольше 45 минут.

Создатель знаменитой камеры Стивен Орфилд в интервью Daily Mail поделился наблюдениями об особенностях поведения людей, попадающих в условия тотальной шумоизоляции: «Обычно вы ориентируетесь в пространстве за счет звуков, возникающих при ходьбе. В безэховой камере такая слуховая информация попросту отсутствует. В результате нарушается восприятие пространства, вам становится трудно маневрировать и сохранять баланс. Если человек находится в камере в течение получаса, то ему стоит использовать стул и сохранять сидячее положение». Посетители «тихой комнаты» также свидетельствовали о случаях тошноты, озноба, панических атак и слуховых галлюцинаций.

В свете изложенного выше 45-минутный лимит, достигнутый человеком в Орфилдской камере, уже не кажется удивительным. Однако в то же время не иссякает поток добровольцев, готовых на своей шкуре испытать правдивость выражения «тишина давит» и достоверность данного рекорда.

На Западе, взяв на вооружение миф Толкина (и миф о Толкине, что он, якобы, под Мордором и сам имел ввиду Россию, что неправда), некоторые называют Россию Мордором. Многие у нас, особенно из левачья, начинают этим бравировать, что, мол, да, мы такие, мы Мордор, мы орки, мы империя зла, империя очень зла, и всё такое. Это глупо.

Мордор отвратителен. Слава Богу, что современная Россия - это не Мордор. Россия - это Гондор, а белокаменная Москва - Белый город Минас-Тирит. А вот в Мордор, постепенно, но всё более, на наших глазах, превращается именно Запад, Вашингтон в Барад-дур, а Брюссель в Ортханк. Кстати, Украина - это очевидно Моргульская долина (звавшаяся некогда Итилиеном (Малороссия), который был исконной провинцией Гондора (Россия)), а укронацисты - захватившие её орки. И мы, русские Люди, Дунаданы, на бывшей Украине сражаемся именно с этими орками; мы, русский Гондор, сражаемся там с Мордором.

И не надо подпевать мордорской лжи, что это Россия Мордор, а русские орки; не надо, в том числе из соображений сарказма, бравады или шутки, транслировать эту ложь, называя чёрное белым и наоборот - это глупо и мерзко. Нравственно и эстетически это всё равно как если бы некий враг человека, с целью оскорбить и унизить, назвал его мать шлюхой, а он в ответ начал, бравируя, писать посты называя себя "сыном шлюхи", свою мать "родной шлюхой", а свой дом "публичным".

Читаю очерки Власа Дорошевича "Сахалин: Каторга" 1903 года. Очень хороший снимок царской России накануне революции: администрация спит, идеологии нет, стимулов нет, люди предоставлены низовым начальникам уровня общины или околотка, таким же безграмотным, если не сказать диким. Все держится на солдатах, которые стоят чуть поодаль и вступают в дело если "море заволнуется". Чуть чуть легитимности и море штыков. Кровавое воскресенье - вот величайшая иллюстрация царской России. И февраль 17 года: рядовое волнение перешло в революцию просто потому что на этот раз "штыки" подвели. В эпоху масс и газет, как ни держи ты людей в первобытности - так невозможно было долго управлять.