Хотя у нас есть немало любителей порассуждать про "проигрыш" Российской империи в Крымской войне и "падение влияния в мире", факты утверждают обратное.

В 1862 году виконт Палмерстон, глава правительства Велтикобритании заявил, что необходимо потребовать прекращения боевых действий в Северной Америке, где уже год шла война Севера и Юга. При этом Палмерстон высказал мнение, что это требование должно быть выдвинуто совместным заявлением трех великих держав: Великобритании, России и Франции - сообщает историк Шелби Фут, автор великолепной многотомной истории Гражданской войны, к сожалению до сих пор не переведенной на русский язык.

То есть правительство первой державы мира, спустя всего несколько лет после Крымской экспедиции, признавало Россию одной из трех великих держав, играющих ключевую роль в мировой политике. И это, особо отмечу, сказал Палмерстон, которого очень сложно обвинить в излишних симпатиях к России.

У Ивана Грозного был "Орел" и "Инрог", у Федора Ивановича -"Троил", а какая "главная" проломная пищаль была у Алексея Михайловича? Вот она - пищаль "Единорог". Ствол более 7 м весом 12 467 кг. Ядро калибром 220 мм и весом в 28 кг. Отлита в 1670 г. мастером Мартьяном Осиповым (да-да, тем самым ведущим мастером при Петре в начале 1700-х гг. - к тому времени он уже закладывал за воротник прилично, но какой гений не пьет? О Чохове знают многие, а о Мартьяше - единицы, хотя отлил большое количество изящных орудий). "Единорог" на 40 % тяжелее и на 30 % длиннее чоховского монстра "Инрога" 1577 г. Если когда-нибудь после "Пушек Смуты"  соберусь писать "Артиллерию при первых Романовых", то расскажу немного о ней - в архиве СПбИИ РАН есть любопытные документы.

Проигрывать тоже уметь надо. Да, конечно проливы потеряли, однако дрались так, что по итогам "проигранной" войны получили обратно все проигранные крымские земли, а за оборону Севастополя награждали специальной наградой. Награждали - за проигранную битву. Настолько был проявлен героизм. В истории удастся не много найти таких примеров.
Причем учесть следует, что дрались одни против трех государств. И если османов можно приплюсовать лишь для кучи количества, то Англия и Франция были на пике могущества с современным паровым флотом, дальнобойными винтовками, а мы с ними на равных с оружием "на коленке", но с героическими Истоминым, Корниловым, Нахимовым, с гениальным Тотлебеном и пр. пр.

Отредактировано AnTONIo! (2020-11-30 10:33:34)

— Как-то, — рассказывал Чарли Чаплин, — я ехал в нью-йоркском метро. Придя домой, обнаружил в кармане золотые часы. Ума не мог приложить, как они попали ко мне. Решил отнести их в полицию. На следующий день принесли письмо: «Дорогой мистер Чаплин! Пишет вам профессиональный карманник. Вчера в метро я украл у одного господина золотые часы, но, увидев вас, решил сделать подарок и опустил их в ваш карман».

Прошёл год. Полиция не нашла вора, не нашла и хозяина часов, и поэтому переслала часы обратно мне. В газетах писали об этом, и вот через некоторое время я получил второе письмо: «Дорогой мистер Чаплин! Год назад я ехал в метро, и у меня украли часы. Я прочёл в газетах, что какой-то карманник подарил их вам. Пусть мои часы останутся у вас, мистер Чаплин. А так как я не меньший почитатель вашего необыкновенного таланта, чем вор-карманник, то посылаю к часам и золотую цепочку».

Александр Адабашьян о судьбе одной собаки.

«Мы снимали картину, которая называлась «Очи черные». Она снималась и в Москве, и в Костроме, и в Петербурге, и в Италии. И там по сюжету упоминается шпиц, с которым гуляла Анна Сергеевна. Ассистент по реквизиту был петербургский, всегда не очень трезвый и все время находивший этому объяснения: то у него болел зуб, то это лекарство... Вот он приволок пса значительно больше шпица, уверяя, что с большим трудом купил его у какой-то бабули, уговорив ее и обещав ей подарить фотокарточку Марчелло Мастроянни. Заплатил какие-то астрономические, по его рассказам, деньги. И таким образом у нас появился этот пес. В общем, для шпица он был великоват. Но мы посмотрели, что Лена Сафонова, игравшая главную роль, девушка крупная, и с маленьким песиком она бы выглядела в наше время немножко не так, как бы нам хотелось, так скажем.

Пса звали Яша. По крайней мере, так нам сказал этот человек. Впоследствии уже выяснилось, что этот пес абсолютно дворняжный, с тяжелой судьбой, вероятно, боевой. Но тем не менее пес оказался в работе потрясающий. Во-первых, он сразу понял, кто главный, и прибился к итальянской продюсерше, Сильвии Чекки Д’Амико. Ни Михалков, ни Мастроянни его не интересовали, он сразу понял, что в этой невысокой женщине весь смысл. Снимался пес потрясающе. Действительно, ни одного дубля из-за него не было испорчено.

Нужно было спать – он лежал. Сильвия его укладывала, гладила, и он лежал. Длинная сцена, панорама, потом какая-то актерская сцена шла у Мастроянни с Сафоновой – пес лежал не шевелясь. Как он это все понимал, не знаю. Видимо, перспектива прекрасного будущего, которое он уже подозревал, заставляла его усмирять свой нрав. Постепенно у Сильвии он отъелся. Съездил в Кострому, потом съездил в Петербург. И потом он уехал в Италию, съемки закончились там. И там же он и остался. Сильвия – она дочь очень известной сценаристки Сузу Чекки Д’Амико, автора, в частности, «Римских каникул», «Похитителей велосипедов», многих картин Росселини. В общем, такая гранд-дама итальянского кино. Она очень властная женщина была. У них до этого жила какая-то собака, которая очень тяжело и долго умирала. И Сузу сказала, что больше у нас собак в доме не будет. То, что она говорила, было категорично. И когда появилась Сильвия с Яшей (у них была двухэтажная квартира), то бабушка ей сказала: на второй этаж, и чтобы я его не видела.

Яша сразу все понял. Когда приходил с прогулки, он сразу бегом бежал на второй этаж. Но длилось это недолго. Однажды гулявшая с псом бонна-филиппинка принесла его на руках, трясясь от ужаса, и сказала, что совершенно неожиданно он вдруг спрыгнул с тротуара на проезжую часть и попал под велосипед. В травмах, помятый, ну, естественно, куда его тащить на второй этаж. Она его положила прямо в прихожей. Бабушка, при всей своей суровости, не чужда была и некоего человеколюбия, или собаколюбия, в данном случае. Она подошла и первый раз его погладила. Пес вяло помахал хвостиком, благодарно посмотрел. Потом приходил ветеринар. И пес в течение недели примерно лежал на диванчике. Когда я примерно через три недели опять появился в этом доме, пес уже валялся на первом этаже на диване уже у Сузу. На Сильвию он смотрел примерно так же, как на бонну, с ним гулявшую. Он переменил хозяйку. Он был ухоженный, он был мыт шампунем, от него пахло лучше, чем от хозяев в этом доме. Пес прекрасно питался.

Потом я уехал. Прошло какое-то время, я опять оказался в Италии, пришел к ним в гости. Пес вроде меня не узнал, он никак не среагировал на мой приход. Там было много народу, все сидели за столом. Все гладили Яшу, чем-то его кормили. Хозяева говорили: не надо его кормить. Яша скромно стоял: ну, не надо, так не надо. Но если давали, он съедал. А так ничего не просил. Чудно понимал по-итальянски все команды. Мне предложили: а поговори с ним по-русски, может быть, он что-нибудь вспомнит. Я что-то ему говорил, называл какие-то имена, пес никак не реагировал. И я решил, что все, уже отрезанный ломоть. Народ еще оставался там, а мне нужно было уйти чуть пораньше, и в прихожей, уже когда я почти открывал дверь и выходил, ко мне подошел Яша, покосившись на оставшихся в комнате, ткнулся мне носом в коленку и молча так стоял. Мол, ну ты ж пойми, ситуация. Я его погладил, он благодарно помахал хвостом и ушел.

Вот так пес выбрал шикарную неволю вместо вольной собачьей жизни в Петербурге. Пес прожил долгую счастливую жизнь. Он уезжал на отдых в Монтекатини, пил эти термальные воды. Всегда был ухожен, прекрасен. Вот такую судьбу, можно сказать, он выбрал себе сам. Потому что он все сделал для этого. Он совершенно сознательно по жизни шел к этому, выбрал эту судьбу».

Владимир Березин

В ленте стали вспоминать прозу Вуди Аллена. Ну и натурально, кому что у него нравится.
У меня это рассказ "Вспоминая двадцатые".

В Чикаго я впервые приехал в двадцатых годах, чтобы посмотреть боксерский матч. Меня сопровождал Эрнест Хемингуэй, мы остановились в тренировочном лагере Джека Демпси. Хемингуэй только что закончил два рассказа о профессиональном боксе, и хоть мы с Гертрудой Стайн и сочли их недурными, но сошлись во мнении, что над ними необходимо еще работать и работать. Я подшучивал над Хемингуэем по поводу его романа, который должен был в скором времени увидеть свет, мы посмеялись, повеселились, а затем надели боксерские перчатки и Хемингуэй сломал мне нос.

В ту зиму Алиса Токлас, Пикассо и я снимали виллу на юге Франции. Я тогда работал над книгой, которая могла, я чувствовал это, оказаться великим американским романом, однако шрифт был такой меленький, что дочитать ее мне не удалось.

В послеполуденные часы мы с Гертрудой Стайн отправлялись по местным лавкам на охоту за древностями, и, помню, я как-то спросил ее, думает ли она, что мне суждено стать писателем. В типичной для нее загадочной манере, которую все мы так обожали, она ответила: “Нет”. Я истолковал это как “да” и на следующий день отплыл в Италию. Италия показалась мне очень похожей на Чикаго, в особенности Венеция, потому что в обоих городах есть каналы и улицы, изобилующие статуями и соборами работы величайших скульпторов Возрождения.

В тот месяц мы посетили студию Пикассо в Арле, который назывался тогда Руаном не то Цюрихом – французы переименовали его только в 1589-м, при Людовике Половинчатом. (Людовик был незаконнорожденным королем шестнадцатого столетия, который только и знал, что делал людям гадости.) У Пикассо начинался в ту пору период, который впоследствии назвали “голубым”, однако мы с Гертрудой Стайн усадили его пить кофе, поэтому начал он десятью минутами позже. Впрочем, период растянулся на четыре года и, стало быть, те десять минут такого уж большого значения не имели.

Пикассо был коротышкой с очень забавной походкой: он выставлял одну ногу перед другой, пока у него не получалось то, что Пикассо называл “шагом”. Мы очень смеялись над его очаровательными причудами, однако к концу 1930-х, когда начал поднимать голову фашизм, нам стало не до смеха. Мы, Гертруда Стайн и я, весьма внимательно изучили новейшие работы Пикассо, и Гертруда Стайн высказала мнение, что “искусство, любое искусство, что-нибудь да выражает”. Пикассо не согласился с ней, ответив: “Оставьте меня в покое. Я кушаю”. И я почувствовал, что Пикассо прав. Он в это время действительно кушал.

Студия Пикассо нисколько не походила на студию Матисса, – Пикассо был неряхой, а Матисс поддерживал вокруг себя идеальный порядок. Как ни странно, впрочем, все было как раз наоборот. В сентябре того года Матисс получил заказ на аллегорическую фреску, однако из-за болезни жены художника этот шедевр остался недописанным и в конце концов его пришлось переделать в обои. Я помню эти события с совершенной ясностью, поскольку они произошли как раз перед зимой, проведенной нами в дешевой квартире на севере Швейцарии, где временами начинал идти дождь, который затем неожиданно прекращался. Испанский кубист Хуан Грис уговорил Алису Токлас попозировать ему для натюрморта и принялся, в духе типичной для него абстрактной концепции объектов, разбивать лицо и тело Алисы на базовые геометрические элементы, но тут явилась полиция и утащила его. Грис родился в глухой испанской провинции, и Гертруда Стайн говаривала, что лишь настоящий испанец может вести себя так, как он, – дело в том, что Грис говорил по-испански и время от времени возвращался в Испанию, к семье. Просто одно удовольствие было смотреть.

Помню, как-то после полудня мы сидели в гей-баре южной Франции, с удобством положив ноги на стулья, стоявшие в северной, и вдруг Гертруда Стайн сказала: “Меня тошнит”. Пикассо это показалось очень забавным, однако мы с Матиссом усмотрели в ее высказывании намек на то, что нам пора ехать в Африку. Семь недель спустя, в Кении, мы столкнулись с Хемингуэем. Побронзовевший и бородатый, он приступил тогда к выработке своего прославившегося впоследствии заунывного прозаического стиля, уже наложившего ко времени нашей встречи приметный отпечаток на его творческое лицо – особенно вокруг глаз и губ. Здесь, на еще не исследованном Черном континенте, Хемингуэю приходилось тысячи раз бросать вызов трещинам на губах.

“Как делишки, Эрнест?” – спросил я. Хемингуэй с присущим только ему многословием ударился в рассуждения о приключениях и смерти, а когда я проснулся, оказалось, что он уже разбил лагерь и сидит у огромного костра, поджаривая для всех нас возбуждающую аппетит закуску из буйволовой кожи. Я принялся вышучивать его новую бороду, мы посмеялись, попили коньячку, а затем надели боксерские перчатки и Хемингуэй сломал мне нос.

В тот год я во второй раз приехал в Париж, чтобы побеседовать с худощавым, нервным европейским композитором с орлиным профилем и на редкость острым зрением, – этому человеку предстояло впоследствии стать Игорем Стравинским, а затем, немного погодя, и его лучшим другом. В Париже меня приютил Ман Рэй, и несколько раз к нам присоединялись за обеденным столом Стинг Рэй с Сальватором Дали, и в конце концов Дали решил устроить персональную выставку – и устроил, и с огромным успехом, хоть, кроме его персоны, никто на нее не пришел. Словом, та прекрасная французская зима прошла очень весело.

Помню, как однажды ночью Скотт Фицджеральд и его жена вернулись домой с новогодней вечеринки. Стоял апрель. За последние три месяца у них во рту ничего, кроме шампанского, не было, а за неделю до этого они, так и не сняв вечерних нарядов, из одной только лихости спустили свой лимузин в океан с обрыва высотой в девяносто футов. В Фицджеральдах чувствовалась какая-то подлинность, оба исповедовали базовые ценности. Людьми они были на редкость скромными, помню, когда Грант Вуд уговорил их позировать для его “Американской готики”, оба были ужасно польщены. Зельда потом рассказывала мне, что во время сеансов Скотт то и дело ронял вилы.

В следующие несколько лет я все ближе сходился со Скоттом – большинство наших общих знакомых не сомневается, что героя своего последнего романа он списал с меня, а сам я построил мою жизнь на предпоследнем и кончу тем, что меня потащит в суд литературный персонаж.

У Скотта были серьезные проблемы с писательской дисциплиной, все мы хоть и обожали Зельду, но сходились на том, что она дурно влияет на его работу, – продуктивность Скотта упала с одного романа в год до нечастых набросков рецепта какого-нибудь блюда из морской капусты да нескольких запятых.

Наконец, в 1929-м мы всей компанией отправились в Испанию, и там Хемингуэй познакомил меня с Манолете, чувствительным почти до женственности. Он носил тореадорские брючки в обтяжку, а иногда бриджи. Манолете был великим артистом, великим. Грациозность его была такова, что если бы он не подался в тореадоры, то мог бы стать всемирно известным бухгалтером.

В Испании нам было в тот год очень весело, мы разъезжали по стране, писали, Хемингуэй взял меня в море на ловлю тунца, и я поймал целых четыре банки, и мы смеялись, и Алиса Токлас спросила меня, люблю ли я Гертруду Стайн, – я как раз тогда посвятил ей сборник стихов, хоть их и написал Т. С. Элиот, – и я ответил, да, я любил ее, но у нас ничего не могло получиться, потому что она намного умнее меня, и Алиса Токлас согласилась со мной, а затем мы надели боксерские перчатки и Гертруда Стайн сломала мне нос.

В 1973 году психолог Дэвид Розенхан провел эксперимент, который потряс мир психиатрии.

Эксперимент по сути проводился тайно. 8 людей, среди которых был и сам Розенхан, обратились в различные психиатрические больницы страны с жалобами на слуховые галлюцинации. Разумеется, на самом деле их не было, но доктора все же «пациентов» приняли. После приема псевдопациенты были признаны психически больными и госпитализированы.

После госпитализации все участники эксперимента вновь стали вести себя адекватно и непринужденно. Более того, «пациенты» стали уверять врачей, что с ними все в порядке, и что они больше не слышат никаких голосов. Однако персонал больниц так и не поверил «пациентам» и продолжал настаивать на том, чтобы они продолжали принимать лекарства.

Удивительно, но то, что огромный персонал не распознал симулянтов не обескураживает так, как то, что другие, действительно больные пациенты больницы с уверенностью обвиняли симулянтов в симуляции.

После того, как участники исследования покинули стены психиатрических больниц, эксперимент был запущен повторно. Были выбраны еще 12 больниц по всей стране, в которые обратилась следующая группа псевдопациентов. Все они были признаны душевнобольными и, разумеется, госпитализированы с различными диагнозами: от депрессивного психоза до шизофрении.

После госпитализации «пациенты», как и в предыдущий раз, стали вести себя как обычные здоровые люди. Однако и их так скоро не выписали. И при этом у всех участников эксперимента в медицинские карточки впоследствии были вписаны поставленные ложные диагнозы.

Позже, когда о эксперименте и его результатах узнали общественность, поднялась буквально шоковая буря. Разом улетучилось доверие ко всем достижениям психиатрии. Такая реакция заставила одну из хорошо известных больниц убедить Розенхана повторить эксперимент в их стенах Розенхан договорился с персоналом о том, что в течение трёх месяцев в психиатрическую больницу попытаются попасть один или несколько псевдопациентов.

На практике это значило, что оценка каждого пришедшего пациента должна производиться с учётом вероятности, что он может быть симулянтом. В итоге среди 193 пациентов врачи этой больницы выявили 41 симулянта и ещё 42 людей в этой ошибочно заподозрили.

В действительности же Розенхан не отправил в эту больницу ни одного псевдопациента, и все, кто были заподозрены больничным персоналом в симуляции, на самом деле были больными.

Этот эксперимент стал самым большим ударом для всей психиатрии. Профессионализм лучших врачей–психиатров был поставлен под сомнение.

И время от времени делались заявления: «Очевидно, что в психиатрических больницах мы не можем отличить здоровых от нездоровых»

В тему пара фильмов:
Френсис / Frances (1982)
Не в себе / Unsane (2018)

Дальше:

...На сотрудничество с НКВД Вальтера вынудил пойти удивительный факт: став ещё в молодости соратником Адольфа Гитлера, Штеннес к моменту прихода фюрера к власти возненавидел его всей душой.

“Этот парень с чёлкой уничтожит Германию, — сказал Штеннес в 1939 году советскому резиденту в Китае. — Только вы можете остановить его”.

Убивал голыми руками

Вальтер попал в окопы Первой мировой войны девятнадцатилетним юношей. На французском фронте любил драться врукопашную, командовал вылазками разведчиков в тыл противника, убивал голыми руками. Поражение Германии стало для ярого монархиста шоком, и он встал на сторону тьмы — в 1920 году подразделения Штеннеса в Берлине разгоняли выступления рабочих, избивали и расстреливали восставших. За “подавление коммунистического мятежа” Вальтер получил звание капитана. Но он ненавидел демократическую Веймарскую республику, и не желал ей служить, мечтая о восстановлении на троне кайзера. Вскоре молодой националист познакомился с Адольфом Гитлером — они сделались приятелями и часто завтракали вместе, обсуждая будущее “великого рейха”. В 1927 бывший капитан вступает в СА (“штурмовые отряды”, уличная гвардия нацистов) и партию НСДАП: Гитлер назначает его командующим всеми штурмовиками Берлина. Казалось бы, классическая карьера, как у Гиммлера, Геринга, Геббельса, а в дальнейшем — судьба обычного нацистского пса — смерть внутри бункера фюрера от яда в мае 1945-го, или на виселице в Нюрнберге в октябре 1946-го. Вальтер моментально взялся за формирование вооружённых отрядов фанатов Гитлера, и скоро ему подчинялось 8 500 боевиков СА.

Роскошь, деньги и стрельба

Однако очень скоро Штеннес осознал — Гитлер цинично использует своих поклонников, задурив массам голову. Рядовые СА не получали ни пфеннига, охраняя партийные митинги сугубо за хлеб и сосиски. Зато нацистское начальство жило в роскоши, раскатывало на дорогих автомобилях, снимало номера “люкс” в шикарных отелях и сорило деньгами — Гитлера уже тогда щедро финансировал немецкий бизнес. Однажды Штеннес публично поцапался с журналистом-антисемитом Юлиусом Штрейхером, назвав того “куском дерьма”: “Вы преследуете евреев, а они были отличными солдатами в войну, лучше вас!”. Такое заявление было плевком в лицо нацистам. Требования выплаты жалованья привели 30 августа 1930 года к захвату штурмовиками СА штаб-квартиры гауляйтера НСДАП Геббельса в Берлине и кровавому мордобою с эсэсовцами. Гитлер тут же выплатил своим боевикам все задолженности, встретился с Вальтером и заверил, что “осознаёт недовольство простых соратников”. Но зло, разумеется, затаил — и в 1931-м году Штеннеса убрали из руководства СА и перевели в Мюнхен. Там оберфюрер перешёл в открытую оппозицию — он громогласно обвинял Гитлера, что тот не слышит бедняков, погряз в роскоши, чванстве и самолюбии, швыряет марки направо и налево, хотя семьям рабочих Германии нечем кормить детей. “Я стал ненавидеть Адольфа уже во время его дороги к трону, — вспоминал Вальтер позже. — За пару лет до создания первых концлагерей. Я прекрасно понимал — чем увенчается правление этого больного ублюдка”.

Кадр из фильма «Семнадцать мгновений весны» | Штандартенфюрер Штирлиц, одним из прототипов которого был оберфюрер Штеннес

“Я помогу бесплатно”

Последовал второй бунт. 31 марта 1931 года верные Вальтеру штурмовики СА вновь захватили и разгромили здания НСДАП плюс офис газеты Геббельса в Берлине. Выступление подавили боевики СС — за Штеннеса в целом “вписалось” не так много людей. Оберфюрера СА исключили из партии, а спустя 3 месяца после прихода Гитлера к власти и вовсе бросили в тюрьму. От казни Штеннеса спасло лишь заступничество Геринга: тот считал, что нельзя расстреливать “заблудшего фронтового товарища”. В декабре 1933 года Вальтер вместе с женой и дочерью выехал из страны, получив формальное назначение в Китай — как военный советник премьер-министра Чан Кайши: фактически, это была ссылка. В Пекине Штеннес занялся формированием охраны китайского лидера и организацией разведки. В 1938-м году опального оберфюрера пытались отозвать в Германию, но он отказался, понимая, что ждёт его в Рейхе. Советский разведчик Николай Тищенко, работавший в Китае под дипломатической “крышей”, был страшно удивлён, когда к нему обратился высокопоставленный немецкий офицер, и предложил свои услуги — причём бесплатно.

“Хочу сражаться с фюрером”

Встреча состоялась 14 марта 1939 года на квартире у Штеннеса. Вальтер не стал скрывать, что мечтает о свержении Гитлера. Он сразу предупредил Тищенко — по его сведениям, нацисты полным ходом готовятся к войне с СССР. Он готов делиться важной информацией, получаемой от различных источников — включая своих шпионов в посольствах Британии и Франции. Взамен Вальтер попросил только одного — разрешить ему проехать через Советский Союз в Германию, “если для этого наступит время”. В Москве, разумеется, обрадовались приобретению столь ценного агента — Вальтер получил кодовое имя “Друг”. На встрече в Шанхае в 1940 году с другим советским резидентом — Виктором Зарубиным, Штеннес заявил — “Я не был коммунистом и никогда им не стану. Я просто хочу сражаться против Гитлера любыми методами”. От предложенных НКВД денег Штеннес наотрез отказался, да ещё и откровенно обиделся — разговор на этом едва не закончился! Бывший приближённый фюрера предоставил русским друзьям массу ценных сведений: и сроки нападения Германии на СССР, и планы подготовки японцев к захвату Сибири, и информацию об отказе Японии вступать в войну с Советским Союзом, пока не падёт Москва. Именно Штеннес проинформировал советскую разведку об аресте резидента в Токио — Рихарда Зорге.

Равнодушен к идеям Ленина

Сотрудничество с Кремлём продолжалось вплоть до капитуляции рейха. Затем “Друг” перебрался вместе с Чан Кайши на Тайвань, а затем в 1949 году вернулся домой. Там он сообщил резидентуре КГБ, что готов возобновить связи “в интересах Германии”. Однако, в Москве решили от услуг Вальтера отказаться — он не был коммунистом и проявлял полное равнодушие к идеям Ленина. Штеннес продолжал разоблачать соратников Гитлера, выступая в газетах. Он подал иск в суд ФРГ, требуя признать себя жертвой “национал-социалистической тирании”, но государство отклонило этот запрос. Вальтер умер уже в восьмидесятые годы XX века, в возрасте 88 лет. Как относиться к этому человеку? Есть две поговорки. Одна латинская — “враг моего врага мой друг”. Вторая китайская — “если тигр съел твоего врага, это не значит, что он стал твоим другом”. Не стоит идеализировать Вальтера Штеннеса — это был убеждённый нацист, реакционер и безжалостный убийца — достаточно вспомнить расстрелы его солдатами рабочих в Берлине и нападения штурмовиков СА на коммунистов. Однако ненависть отставного капитана рейхсвера к Адольфу Гитлеру в дальнейшем принесла значительную пользу Советскому Союзу. И этого, пожалуй, для нас уже достаточно.

Царю Мидии, Астиагу, приснился сон -  что сын дочери будет владеть всем царством вместо него. Астиаг приказал новорожденного убить и отдал его своему советнику, Гарпагу.

Гарпаг посмотрел на младенца в погребальных одеждах и сердце его сжалось от жалости. Он не смог выполнить приказ сам и перепоручил его царскому пастуху. У пастуха же  только вот жена родила мертвого младенца - и, горюющая безмерно, уговорила мужа детей подменить.
Гарпагу через несколько дней показали растерзанное зверями тельце в лесу и тот счел приказ выполненным.

Шли годы, Гарпаг и пастух служили, мальчик рос и звали его Кир. Да, тот самый. Однажды царское происхождение его открылось, об этом прознал дедушка-царь. Забрал ребенка во дворец, сделал вид, что рад, что его приказу когда-то не последовали - но в один прекрасный день позвал Гарпага на пир и накормил там мясом его же тринадцатилетнего сына, а в конце пира и рассказал, что тот ел — это его наказание за то, что ослушался приказа.

Гарпаг не изменился в лице.  Он ответил что все, что не сделает царь, подданному должно быть мило. Собрал остатки сына в корзину, чтобы предать их земле и отправиться домой.

Шли годы. Гарпаг ждал. Когда Кир подрос, он подготовил дворцовый переворот, уговорил Кира его возглавить, убедил персов, бывших под властью мидян, присоединиться - и вот так свергли Астиага, а Кир стал Киром II Великим.

Гарпаг остался при нем полководцем.  Завоевывая в Ионии для царя все новые и новые города, он осадил городок Фокею, в которой жили ионийские греки. У Фокеи были высокие стены - и Гарпаг потребовал, чтобы фокейцы в знак перехода под власть Кира снесли бы всего один бастион и посвятили бы царю всего один дом.

Фокейцы выслушали Гарпага и попросили дать им день  - чтобы Гарпаг отвел войско от города и чтобы они могли обдумать решение.
Гарпаг сказал, что понимает их замысел, но, так и быть,  войско отведет. (Удивительный пример, когда после всего перенесенного в сердце человека осталось немного милосердия)

За один день фокейцы спустили на воду корабли, в которые погрузили всех - мужчин, женщин, стариков, детей,  пожитки, посвятительные дары и изображения богов, кроме, конечно, статуй.

И отплыли из Фокеи, оставив совершенно пустой город и предпочтя скитания власти варваров над собой.

Оставшиеся без дома греки пытаются устроиться то там, то здесь, промышляют пиратством (а что остается?) и после прочих странствий,  приплывут в Алалию - свою собственную колонию, которую они успели  основать незадолго до того и не без неудовольствия местных племен.
Там-то их  и будут поджидать 120 кораблей совместного флота этрусков и финикийцев. Никто не любит эмигрантов.

Греки одержат такую победу, что лучше бы они проиграли - их флот будет почти весь разбит. Пленных поделят финикийцы и этруски, а небольшая часть уцелевших обоснуется в Элее.

Так закончится история Фокеи - народа отважных мореплавателей, дошедших торговлей и колониями до Геркулесовых Столбов. Они оставили нам Марсель, который разросся потом на Ниццу, Антиб, Арль и Монте-Карло.

А море после битвы на некоторое время останется этрускам и финикийцам, которые несколько веков продержатся в военно-торговом союзе  - и этот союз упомянет Аристотель в "Политике", разбирая, что же такое государство и чем оно не является:

"Равным образом государство не возникает ради заключения союза в целях предотвращения возможности обид с чьей-либо стороны, также не ради взаимного торгового обмена и услуг; иначе этруски и карфагеняне и вообще все народы, объединенные заключенными между ними торговыми договорами, должны были бы считаться гражданами одного государства. Правда, у них существуют соглашения касательно ввоза и вывоза товаров, имеются договоры с целью предотвращения взаимных недоразумений и есть письменные постановления касательно военного союза."

(Истории, которые не помещаются в лекцию об этрусках и которые невозможно не рассказать)