Надо быть гением, типа Гигера, чтобы придумать полностью самобытного монстра. Всем же остальным приходится довольствоваться копи/пастой из учебника по биологии за 6-8 классы!

Я не рассказывал, что посмотрел Джокера? Не понял, с чем связаны восторги публики, весь фильм немного подташнивало от видимого

Во мне нет критика, обзор примитивен, сводится к краткому лапидарному описанию и следующему за ним выводу: нравится/не нравится!

Сам фильм примитивен и прямолинеен, построен на спекуляциях жалостью, отвращением и местью.

После него посмотрел К звездам. Ну так, не понял с первого раза, достаточно тягомотный, на столько, что ближе к концу пришлось заснуть. Чтобы лучше понять надо посмотреть еще раз 

Одиссею Кубрика смотрю с удовольствием! В К звездам как-то не привычно смотреть как Б.Пит сидит с грустным лицом 5 минут и смотрит в точку на полу! Потом летит. Потом опять грустный.

Вряд ли вот это вот всё с дочерью началось только сейчас 

Трейлер неправильно "продаёт" фильм: космос там вообще чисто фон и весь экшен уместился в трейлер. Так-то это "спектакль одного актера" в исполнении Б.Питта на тему "отцы-дети-ожидания-реальность".

Хотя, тут поговаривают, что Брэдка отлуп получил после того, как в предпоследнем фильме на съёмках замутил шуры-муры с Марийон Котийяр!

Он там, помню, сделал такие накладки за уши, чтобы они у него оттопыривались. И отработал специальную походку - ну это надо видеть. Он чувствовал, что это нужно для роли Каренина. Стихийный лицедей, такие не часто рождаются!

Михаил Ульянов

Есть актеры, как говорится, с божьим даром. Их талант — свойство врожденное, впитанное с материнским молоком. Но, увы, не всякий одаренный человек максимально реализует себя в искус­ стве, становится Мастером, творцом своего ни с каким другим не схожего слова. Профессия наша сложна. Видимый блеск успеха, слава, призва­ ние, творческие удачи — это ведь только надводная часть айсберга, а там, под ней, куда больше чем семь восьмых... Она требует и пос­ тоянного, упорного, порой изматывающего труда, полной душевной самоотдачи до самозабвения, способности подниматься над обы­ денностью, проникаться делами и болями людей в той степени ма­ стерства, когда оно становится незаметным окружающим.

Но начинается актер, конечно, с большого актерского дара. Без него все остальное как хлеб без соли, и даже большой профес­ сионал — всего лишь птица без крыльев. Дар — природное явление, его обладатель может его развить, а может и погубить.

Николай Олимпиевич Гриценко был артистом воистину божьей милостью, артистом с головы до пят, каждой клеткой своего су­ щества. Сцена была его стихией, он играл так же легко и свободно, так же непосредственно и вдохновенно, как поет птица. Он был из той легендарной плеяды лицедеев в хорошем смысле этого слова, которые не мыслят своего существования без игры, без сцены и обладают способностью видеть мир таким, в котором жизнь и театр неразделимы: театр — это жизнь, а жизнь — это театр.

Талант — непостижимая, загадочная категория. Иногда кажет­ ся, что почвы нет, чтобы возрос такой пышный и богатый оттен­ ками цветок, и вдруг на тебе — чудо, да и только. Н. О. Гри­ ценко.— подтверждение этому.

Едва ли он читал больше, чем это было необходимо для ролей. И часто не мог понять как будто простых и ясных вещей. Рассказывать ему анекдот было бесполезным делом. Он начинал выяснять де­ тали анекдота, разваливая его. А если он выступал на худсове­ тах, то его речи были бесконечно длинны и полны повторений.

Зачем я об этом вспоминаю? Конечно, не ради того, чтобы оскор­ бить память такого актера. И не для того, чтобы копаться в его чело­ веческих свойствах.

Актер существен только своим творчеством. А какой он в жиз­ ни — его личное дело. Он имеет право не делать стены души стек­ лянными, как витрины, куда могут смотреть все, кому вздумается. К слову сказать, современные актеры слишком много, как мне ка­ жется, дают интервью, беседуют, рассуждают, оценивают работу друг друга и беспечно философствуют в газетах и журна­ лах на самые различные, чаще неизвестные им темы. И получается действительно «взгляд и нечто». Сам грешен этим. Да и не всегда нам, актерам, хватает воли отказаться от этих опустошающих бесед, и не принято отказываться. Не поймут. Скажут, зазнался...

Так вот, пишу о странностях человеческого характера Николая Олимпиевича не ради умаления его достоинств, а ради удивления и поклонения перед этим одним из ярчайших актерских имен Театра Вахтангова, где он прожил блистательную творческую жизнь, и советского театра в целом. Играя с ним спектакль, мы часто становились в тупик перед его неожиданными находками. Каким пу­ тем он приходил к ним? Где он их подсмотрел? Как он не боялся их? И ведь все оправданно, все от сути характера, и все так не­ ожиданно, что только диву даешься.

Должен сказать, что актеру убедить в правде образа публику нелегко, но возможно. Критику, особенно тех искушенных театро­ ведов, которые приходят на спектакль с солидным запасом скепси­ са и «всезнания» театральных и околотеатральных дел, убедить еще труднее.

Но поразить, потрясти своим искусством товарищей, заставить их не узнать тебя, снова и снова открывать им поистине неисто­ щимые тайники своей индивидуальности — это способность просто невероятная. И Гриценко обладал ею в полной мере. Неподражае­ мый авторитет его таланта был признан в Вахтанговском театре, с каждым годом он расцветал и креп как актер, удивляя нас неслыханным богатством превращений, многоцветным калейдоско­ пом характеров.

Когда он приступал к какой-нибудь репетиции, большой или ма­ ленькой, у многих его товарищей, занятых по горло собственными делами и заботами, возникала острая необходимость прийти в зал и увидеть его новые открытия.

В устных и печатных дискуссиях у нас идут споры о герое испо- 142 ведальном, социальном, гражданственном. Они, видимо, правомер­ны. Но нередко дебаты об испо­ ведальной сценической манере имеют своей целью лишь прикры­ тие слабых силенок о чем-то шеп­ чущих, играющих самих себя «ис­ поведников».

А перевоплощение было и оста­ ется высшим пилотажем театра, это такие «бочки», «иммельманы» и «мертвые петли», которые по плечу лишь настоящему асу сцены.

Так вот, Николай Олимпиевич был по-своему уникален и универ­ сален. Для него не было преград и пределов. Он мог изобразить бесконечное множество различных походок, голосов, акцентов, дви­ жений рук, выражений глаз — его пластика была непревзойденной.

Иногда в добрую минуту он, веселясь и озоруя, рассказывал и показывал увиденное за стенами театра, и перед нами открывался целый многонаселенный мир человеческий, запечатленный слов­ но в живой фотографии. И эта бесценная кладовая, этот золотой запас впечатлений помогали ему создавать самые невероятные, раз­ ноплановые характеры, которые вошли в историю советского театра. Как многие из нас, он начинал с эпизодов. Но как начинал!

В «Фельдмаршале Кутузове» В. Соловьева, поставленном Н. Ох­ лопковым, Гриценко был занят в солдатской массовке. Что там можно было сыграть? И все же, наверное, он раскрыл судьбу своего персонажа, раз весь зрительный зал не мог оторваться от его лица.

Он так прорастал в душу создаваемых образов, так вживался в их существо, что в этом ощущалось порой что-то мистическое, ка- кое-то волшебство.

И чего стоят все холодные философствования иного умника перед этим светлым, прозрачным родником, который бьет откуда-то из самых глубин. А какая прямо-таки звериная интуиция была у него!

Правда, часто в погоне за непременным воздействием на зрителя Гриценко подводил вкус, и тогда шло нагромождение смешного — одно на другое, в результате чего терялся нередко и смысл роли. Но эти излишества еще больше подчеркивали его актерское богат­ство, его, гриценковскую, безудержность в фантазии.

Вероятно, это дело режиссера — соразмерить смысл спектакля с гастрольными «роскошествами» отдельного актера.

Виртуозной его работой был уральский золотопромышленник Тихон Кондратьевич в спектакле «На золотом дне». Он появлялся в первом акте, приехав в родной город выяснить, как тут его облапошили, пока он скрывался под «псевдонимом» после пьяного скандала в клубе. Нечто звероподобное, обросшее так, что глаз не видать, появлялось из дальних комнат. Рыжее бородатое чудище с каким-то рыкоподобным голосом, в необъятной рубахе, с походкой гориллы, после чудовищного перепоя, когда все двоится в глазах. Он с трудом узнает свой дом. Но при всех «страшных» приметах он был совсем не страшен. Фигура была такая дремучая и в то же время наивная, что это сочетание вызывало у зрителя сразу какое-то на­ смешливое отношение. Поначалу верилось, правда, что он может об­ ломать рога даже и такому зверю, как беспощадный и холодный его враг, умный золотопромышленник Иван Тимофеевич (Н. Бубнов).

Но постепенно ты ясно видел, как темен и глух этот только на вид страшный человек. Гриценко не плакал над ним, а зло и безудержно смеялся. Смеялся с вахтанговским озорством, открывая в нем такие нелепые черты, что только диву надо было даваться, где испол­ нитель мог подсмотреть их. Это была работа истинного актера- вахтанговца — по поразительно острой театральной форме и по глу­ бине раскрытия социального типа. К концу спектакля Гриценко до­ ходил до гротеска, до фантасмагории. Вырвавшись из-под влияния Ивана Тимофеевича, он открыл новый прииск, то есть обрел снова силу, и на радостях загулял. Загулял на несколько дней, буйно и без­ удержно, и в порыве пьяного бреда он со своим адвокатом-собутыльником врывается в дом «к Ваньке».

На сцену вываливался расхристанный, с багровой рожей, в ци­ линдре и сапогах, потерявший человеческий облик и в бук­ вальном смысле окосевший от многодневного кутежа Тихон Конд­ ратьевич с угрозой, что он «расщепает в щепу всю эту Ванькину му­ зыку». Он уже не стоял на ногах, переползал от стула к стулу. И тут Гриценко позволял острейшие, рискованные решения. То он, кла­няясь Ивану Тимофеевичу, терял равновесие и, переставляя ноги, залетал под диван головой вперед, то, грозя кулаком ненавистному Ваньке, терял его из виду, стоя рядом, то, хлебая шампанское стака­ нами и закусывая огурцом, он начинал спокойно и грустно бить об пол тарелку за тарелкой. Но вся острота, гротесковость были оправданы замечательным артистом так, что ты понимал, что этот, в общем-то, жалкий человек потерял человеческий вид и по-другому поступать не может. И еще понимал зритель, что погиб этот человек и никакие прииски его уже не спасут. И смешным был Тихон Кондратьевич и жалким в своих устрашающих, но бессмысленных угрозах. Так вахтанговское в этой работе пово­ рачивалось своей другой стороной — болью за человека.

Н. О. Гриценко — редкого таланта актер, и немало замечатель­ ных работ на его счету. Много лет я играл с ним «Идиота». Ни­ колай Олимпиевич — Мышкин, я пытаюсь постичь и воплотить Ро­ гожина. С какой пронзительной силой проживал он, скажем, финал спектакля — сумасшествие. На репетициях он молчал и пробовал бесчисленные варианты этой сцены. Он как бы прислушивался к се­ бе, к своему внутреннему миру. Пожалуй, в работе ни над одной ролью он не был так осторожен и робок. Это он — тот, который в характерных ролях заваливал режиссера бесчисленным количест­ вом приспособлений, красок — только выбирай да сдерживай. Но сыграть Мышкина на одной лишь характерности невозможно — не­ обходимо погружение в этот безумный, непостижимый мир Дос­ тоевского. Необходимо проникновение в душевную жизнь его героев, такую опаленную, такую напряженную, такую страстную.

Это было для Гриценко очень сложной задачей. Но редкостная интуиция, виртуозное актерское мастерство помогли ему успешно решить и ее. Мне кажется, что попытка сыграть любой образ Достоевского похожа на попытку взойти на Эверест. На покорение этой вершины могут отважиться только самые сильные, самые опытные, самые одержимые и самые подготовленные. Но и им далеко не всегда удаются эти попытки. Далеко не все достигают вершины, многие останавливаются на полпути, ибо не хватает дыхания. Может быть, это слишком вольное сравнение, но мне оно дает как бы ощу­ тимое понимание трудности работы актера над пламенными харак­ терами Достоевского.

Гриценко сыграл Мышкина как человека чистейшей, как детская слеза, души, но находящегося на грани безумия от неустроенности, беспощадности, грубости и безысходности жизни. Некоторые зри­ тели считали, что слишком сильно подчеркивалась Николаем Олим- пиевичем грань безумия. Мне трудно судить, я был слишком близко от него. Но мне кажется, что Гриценко совершенно плени­ тельно передавал чистоту души князя.

Как прозрачны и простодушны были его ответы этим языкатым сестрам в сцене первого знакомства с семейством Епанчиных. До та­ кой степени он был открыт и беззащитен, до такой степени искренен и чист в помыслах, что зрители вслед за сестрами проникались доверием к этому удивительному, этому невиданному человеку. И Гриценко был при этом чрезвычайно убедителен.

Он, актер сочных, ярких красок, играл здесь на полутонах и мягких переходах. Спектакль «Идиот» шел в течение двадцати пяти лет. Срок такой долгий, что сменился весь состав исполнителей, кроме Гриценко, Борисовой и меня. Пришли другие сестры Епанчины, другой Ганя. Но главное, что за эти годы изме­ нились и время и зрители. И иначе быть не могло. И мы, «несменяе­ мые», тоже стали иными. Но спектакль по форме своей, по решению не менялся и естественно старел. Спектакль ведь тоже стареет, как всякий живой организм.

Может быть, в этом самая притягательная сила театра — всегда соответствовать времени. Немыслим спектакль без корней сегод­ няшнего дня. А если этого нет, то это либо явная неудача, либо бессмысленный пустяк. Как временно и быстропроходяще искусство театра! Музыка, живопись, литература остаются, если несут в себе нечто вечное и общечеловеческое. А театр ничего после себя не оставляет, кроме воспоминаний зрителей да пожелтевших рецензий (если они еще бывают!). Но его неумирающая сила и могущество — в отражении именно сегодняшнего дня, со всеми его углами и трево­ гами. Театр, как живая клетка, постоянно обновляется. Отмирает одно направление, рождается другое. Пусть этот процесс сложен и трудноуловим, он все равно неумолим. И потому-то так важно ус­ лышать, что уже поют другие песни, и понять, что пора и тебе менять свой репертуар.

Спектакль «Идиот» слишком долго без изменений шел на сцене, и, хотя гениальный роман Ф. М. Достоевского звучал по-прежне­ му обжигающе и захватывающе, форма спектакля устарела. Старели и мы, и не только физически. Остановиться надо вовремя, когда ты еще не надоел, но когда ты уже устал, хотя зритель этого еще и не за­ мечает. Но что-то я до сих пор не видел такого на театре. Как редко хватает мужества трезво взглянуть на себя.

И Гриценко играл еще точнее пронзительного, человечного князя Мышкина, но никакой грим уже не мог скрыть, что этот долго жив­ ший, много видевший человек только прячется за удобной маской простодушия. Все превратилось в свою противоположность. И спектакль сняли, а потом восстановили, но уже с Мышкиным — Евгением Карельских. Это был другой спектакль — повторный и ржавый, потому что Карельских просто вогнали в старую форму, а содержание роли у него было совсем другое.

Блин! А я ждал. Первый мне понравился. И в немалой степени из-за дуракаваляния Джека Блэка. Люблю этого лицедея.