– Сестра вот ещё вспомнила. Как-то она училась в седьмом классе, а меня позвали прочесть им курс лекций по истории искусств. И вот я прихожу. Эти подростки гундят, чего-то шуршат, переговариваются, в общем как обычно – на меня ноль внимания. Ну я посмотрела, постояла, а потом рявкнула: «Тихо все! Я вам не училка какая-нибудь. Я и обматерить могу». И они тихо прослушали весь курс лекций.
– А я однажды бегал за мерзавцем-учеником по партам. Поймал и скрутил.
– И что, и что?!
– Это как в том анекдоте, где человек открывает дверь и на пороге видит смерть. «Ну и чё?!» – спрашивает он. – «Ну и всё».

Лука Брази и в самом деле был человеком, способным испугать самого сатану. Низкорослый, ширококостный, с могучим черепом. Одно его присутствие служило сигналом об опасности. Его лицо постоянно было покрыто маской гнева. У него были карие глаза, но в них не чувствовалось свойственной этому цвету теплоты, рот был не столько жестоким, сколько безжизненным.

Слухи о жестокости Брази навевали страх, а о его преданности дону ходили легенды. Он был одним из столпов, на которых покоилось могущество дона. Лука Брази не боялся полиции, не боялся общества, не боялся бога, не боялся черта, он не боялся людей и не любил их. Но он сам, по своей воле, избрал страх перед доном Корлеоне и любовь к нему. Перед доном Брази вытягивался в струнку.

Теперь, войдя в кабинет, он пробормотал несколько пышных поздравительных фраз и выразил надежду, что первый внук дона будет мальчиком. Затем он вручил дону подарок для новобрачных: конверт, наполненный наличными.

В своё время, прочтя "Убийство в улице Морг" (так назывался тот перевод, который я читал), я удивился тому, что преступником оказалось животное. Потом я понял, что это очень логично и очень соответствует "западному" понятию о преступлении. Преступник - это недееспособное существо: безумец, ребёнок, животное. Сильное хищное животное, обезьяна - в некотором роде идеальный преступник, и первый в истории "чисто логический" детектив, где всё построено на дедукции и анализе, не мог не привести к идеальному же, "логически чистому" преступнику - животному.

Современный триллер (голливудского разлива) требует, в общем, того же - только животное отыскивается уже внутри человека. "Внутри сидит обезьяна". Так устроен маньяк, этот универсальный символ преступника вообще: с виду он "нормальный", но внутри него сидит хитрая злая обезьяна. Которую надо "вывести на чистую воду". Из чего, в общем, следует, что "доктор Джекил и мистер Хайд" и "Человек на четвереньках" являются необходимыми стадиями в развитии образа преступника.

"Русский" детектив не состоялся потому, что русские писатели никак не могли отказаться от идеи "видеть в преступнике человека". Раскольников здесь скорее типичен: остальные русские "преступные типы", увы, всё время оказываются "людьми". Именно что увы. Потому что западный подход, может быть, менее глубок, но более правилен. Если мы хотим увидеть в преступнике преступника, мы обязаны перестать воспринимать его как человека. Надо уметь увидеть в нём нечеловеческое. И при всей слабости и глупости трактовки "нечеловеческого" как "животного" или "безумца", это всё же ближе к "настоящему положению дел", чем русско-литературное "они, бедненькие, тоже ведь люди". Откуда довольно скоро следует "это их среда заела", а потом и "проклятый царизм" и "проклятая Россия".

Поэты и женщины - явления одного порядка. Аналитические способности отсутствуют у тех и у других за счет гипертрофированных чувственности и интуиции. Квинтэссенциальная (чистая) женщина - сверх-дура. Одержимый поэзией поэт (пусть и бездарный) - обязательно кретин. К счастью чистых женщин, без примеси мужского, среди знаменитостей меньше, чем поэтов. Опять же, гениальных поэтов, не поглощенных полностью своим ремеслом, практически не бывает. Поэтому почти все гениальные поэты чаще даже глупее, чем бабы. Доказательств масса - в поэтах кроме Пушкина и Шекспира - дурак на дураке, один Александр Блок чего стоит. Про умных женщин так и говорят умная, как мужик - если бы не было повода, этот стереотип не сложился бы, значит и правда дуры. Женщин надо уестествлять, у поэтов читать их стихи. Больше они ни на что не годятся.

Штирлиц усмехнулся.
Мюллер быстро глянул на него:
- Чему смеетесь?
- Памяти... Я когда-то читал книгу еврейского писателя Шолом Алейхема... У него там была занятная строка: "Если нельзя, но очень хочется, то можно".
- Замечательно, - сказал Мюллер и поднял свою рюмку. - За ваше благополучное возвращение, за то, что вы блистательно выполнили свой долг и за ваши филологические способности.
Штирлиц выпил, закусил салом - оно действительно было отменным, - поинтересовался:
- А почему "филологические способности"?
- Потому что мне знакомы списки всех тех евреев, книги которых издавались в Германии. Шолом Алейхема среди них не было. Его издавали только в России.
- Верно. И еще его трижды издавал Галлимар в Париже.

О, да! Истребители завораживают. У меня дача на юго-западе Московской области как раз в там же районе, где совершают тренировочные полеты самолеты из Кубинки. Перед какими-нибудь праздниками можно наблюдать отработку группового пилотажа "Русскими витязями" на Су-30-ых. Самый незабываемый момент был, когда вся пятерка на минимальной скорости и высоте не более 150 м вышла из леса и непосредственно у меня над головой пошла абсолютно вертикально... Десять двигателей на полном газу, направленных на тебя менее чем в 500-ах метрах, это НЕЧТО! Минут тридцать еще ходил с полузаложенными ушами...

Пережив знаменитых сверстников, Боголюбов автоматически возвысился. Около четырехсот некрологов было подписано его фамилией. Он стал чуть ли не единственным живым бытописателем довоенной эпохи. В его мемуарах снисходительно упоминались -- Набоков. Бунин, Рахманинов, Шагал.

Они представали заурядными, симпатичными, чуточку назойливыми людьми. Например, Боголюбов писал;

"... Глубокой ночью мне позвонил Иван Бунин... "
Или:
"... На перроне меня остановил изрядно запыхавшийся
Шагал... "
Или:
"... В эту бильярдную меня затащил Набоков... "
Или:
"... Боясь обидеть Рахманинова, я все-таки зашел
на его концерт... "

Выходило, что знаменитости настойчиво преследовали Боголюбова. Хотя почему-то в своих мемуарах его не упомянули.

(с) С. Довлатов. "Ремесло"

Я не часто выбирался с Хилько в город, приходилось заморачиваться на какие-то голимые дела - учёбу, работу, весь этот гимор - а Хиля содержал свой мозг в чистоте, и времени у него на всё хватало.
Встретились мы у метро "Дарница", Серёга приехал автобусом с Лесного, уже бухой. Как он объяснил, дура Могила, соседка, угощала самогоном. Сейчас сказали бы - поэт шёл с презентации.
Бутылка у меня уже была, я купил по дороге; в то время с пьянством ещё не боролись, но тоже прилично ебали мозги - с двух до семи, в спецотделах, распивать запрещено. Ну и цены завышенные. В месяц я мог купить двадцать три бутылки водки, а ещё ж и жрать надо.
Выпили бутылку в лесочке, возле котлована строящегося "Детского мира", и пошли себе на метро. Всё было более - менее обычно, смеялись, вели себя вызывающе, люди всегда давали повод.
Хилько спросил у какой-то дуры, малолетки, не хочет ли она ехать в город смеяться с дураков, а потом, ночью, в Гидропарк купаться. Она была с мамашей, как оказалось. Всё как всегда.
Полазив по Крещатику, поняли, что надо добавить. День был будний, никаких историй не приключалось, и дур никаких не сняли. До милиции ещё было рано, мы ещё не заслужили милицию. Денег было в обрез на бутылку. Это если не покупать сигарет. А закуской у нас вообще никто не баловался, на Левом берегу - так точно никто. Выпили бутылку во дворе школы, на Энгельса, и пошли дальше, в сторону Рулетки.
Неожиданно Хиля предложил:
- Пошли в кафе зайдём.
- Нахуя?
- Ну, пожрём по богатому, сухаря пизданём.
- Денег нет, Семь Бэ дурное! - я уже был слегка бухой, агрессивный.
- Да хуйня, нахуй деньги, мы так.
Рассказанный им план меня убедил - я сразу согласился.
Кафе "Крещатик" - сейчас там столовая для богатых, "Шато дэ флер", бля - было при совке весьма голимым местом. Курить там не разрешали, из жратвы было жаркое в горшочках, полное фуфло, а из напитков - сухарь. Водкой в кафе не торговали.
Вид у нас был более-менее, у Хилько ещё не были выбиты зубы, а я ещё не вставлял "бля" через каждые два слова, мы почти внушали доверие.
Поднимаясь по лестнице, я подумал, что будет высоко с неё лететь, но отогнал эту мысль как сцыкунячью. Заказали три бутылки "Алиготэ", другого вина не было, жаркое, ещё какую-то хуйню. Пока несли, разведали обстановку - курить можно на первом этаже, швейцара не было.
Публика сидела тошнотворная, старые пердуны, жлобки, какие-то дуры неликвидные.
Никаких шансов повеселиться.
Сидели, пили противный тёплый сухарь, слушали итальянцев.
Принесли жаркое, но к тому времени сухарь был выпит, мы увлеклись.
План рушился.
Идея была простая - оставить полбутылки вина, и пойти курить. Официантка - человек советский, ей и в голову не придёт, что люди могут съебаться, не допив бутылку. Так и получилось, она всегда была права, но в этот раз нарвалась на Хилю. Гении живут по другим законам, а Хилько был гений, правда, повреждённый.
- Бля, Хиля, мы ж весь сухарь выпили, теперь не съебёмся.
- Та хуйня-хуйня, щас всё будеть.
Серёга взял пустую бутылку, засунул её под столик, и стал там, под столом, возиться, как будто прятал её в штаны.
При этом он время от времени смеялся, беззвучно, как ему казалось.
Из под стола он достал почти полную бутылку, содержимое подозрительно пенилось.
- Бля, чуть-чуть им на пол посцал, - прошептал Хилько, ставя бутылку на стол. - Мамочка, мы покурим! - крикнул он на весь зал, и мы пошли.
До метро было недалеко…
А в другом ресторане, в "Млыне" этот номер не прошёл, и Хилю отпиздили холуи, причём били только по яйцам, суки, так что после побоев он месяц ходил в спортивных штанах, с отвисшими коленями.

(с) Адольфыч