Он говорит: «Я очень Гайдара любил. В детстве любил, и потом. Так вот, у Гайдара есть такая фраза, её Тимур говорит: “Тише, Женя, не надо кричать, тише...”
Эта фраза меня преследует по жизни.
Преследует потому что она — верная.
Потом, уже в нынешние времена, я часто видел знаменитую картину про крик — ну её вы знаете прекрасно. В нынешние времена кричат много.
А тогда всё тише было. Тогда была у меня жизнь, что только Сэлинджеру описывать — жизнь с пионерским летним лагерем, набитым традиционными железными кроватями с вислыми сетками, казёнными запахами и унынием. Унынием, которое для вас уныние, а для нас — жизнь и норма жизни. От подъёма до вечерней дискотеки. Голос ломается, и ломаются представления о мире. Девочки рядом и непонятны, непонятны и ощущения от того, как они стоят рядом. Непонятны впечатления от их круглых коленей и плеч.
От взросления хочется закричать, открыть рот в этом мунковском крике. Или заплакать — чем, собственно, дело и кончается.
А кричать многим хочется, они думают, что крик Бога призывает. И этот Бог все их дела разрулит.
Поэтому я расскажу свою историю, хоть меня никто и не спрашивал. Нельзя кричать ни в счастье, ни в ссоре. Иногда кажется, что можно кричать от горя. Но опыт показывает, что от этого легче только в момент крика. Как только воздух в лёгких кончается, и ты осознаёшь себя в тишине, становится только хуже.
Женщине нельзя кричать, потому, как она становится безобразна. А мужчине особенно нельзя кричать, потому что он теряет лицо. А мужчина, потерявший лицо, вроде как и не существует вовсе.
Когда начальник начинает орать, он теряет лицо.
Когда набухают на его лбу жилы и кривится рот, лицо его растворяется в слюне и ветре, в свете и тумане, в сумраке кабинета и лица его уж нет.
Много лет назад — я работал в одной организации и допустил серьёзную ошибку. Я бы даже сказал, непоправимую ошибку. Мой начальник позвал меня на разговор, мы минут пять пробыли наедине. Собственно, на меня пришлось около двух минут — перед дверью я собрался и изложил суть дела коротко и печально. Начальник говорил три минуты — очень тихим голосом.
Я вышел от него на еле гнущихся ногах. Это было сильное впечатление — мне говорили, что интересная бледность у меня прошла только через двое суток.
Кричать не надо. Это некрасивая самопсихотерапия, не несущая воспитательных функций.
То, что некоторые женщины кричали на меня, привело к разрыву многих многообещающих отношений. Женщины кричали и превращались в иных существ, будто инопланетная зараза из фантастических фильмов выела у них все внутренности. Я понимал тогда, что любил не их, а то, что улыбалось и говорило раньше. И вдруг оказывалась передо мной — оболочка, действующая модель человека.
Ну, там в детстве я думал, что можно кричать в фильмах: “Командир, танки справа! Вызываю огонь на себя!” или там: “Ты горишь, прыгай!”.
Но — только там, в фильмах.
А сейчас, когда я в больнице лежу, тоже хочется кричать, но я знаю — нужно просто потерпеть. Недолго, мне сказали, года полтора. Поэтому вплетается в моё повествование шелестящий шёпот, шипящий строй согласных.
Вот он: “Тише, Женя, не надо кричать, тише, тише...”»