или страхов

Близкий друг Сергея Есенина Анатолий Мариенгоф (поэты дружили до ссоры в 1923-м) писал, что в последние годы Есенин давал волю своим пьяным выходкам чаще обычного. Так, Мариенгоф описывает случай, когда, еще не дочитав стихотворения, Есенин «схватил со стола тяжелую пивную кружку и опустил ее на голову [поэта] Ивана Приблудного». Крестьянского поэта увезли в больницу.

Но если Приблудного Есенин считал своим учеником и относился к нему покровительственно, то стихи другого поэта – Бориса Пастернака – он не любил.

Валентин Катаев описывает драку поэтов, которая произошла в редакции журнала «Красная новь», называя Есенина «королевичем», а Пастернака – «мулатом»:

«И вот я уже стою в тесной редакционной комнате «Красной нови» в Кривоколенном переулке и смотрю на стычку королевича и мулата. Королевич во хмелю, мулат трезв и взбешен. А сын водопроводчика их разнимает и уговаривает: ну что вы, товарищи…»

Драка произвела переполох в редакции – секретарша редакции, пишет Катаев, не знала, в каком кабинете укрыться от повздоривших поэтов.

«Королевич [Есенин] совсем по деревенски одной рукой держал интеллигентного мулата [Пастернака] за грудки, а другой пытался дать ему в ухо, в то время как мулат – по ходячему выражению тех лет, похожий одновременно и на араба и на его лошадь, – с пылающим лицом, в развевающемся пиджаке с оторванными пуговицами с интеллигентной неумелостью ловчился ткнуть королевича кулаком в скулу, что ему никак не удавалось».

Причина драки, увы, неизвестна, однако, судя по рассказу Катаева, Есенин мог наброситься на Пастернака почти по любому поводу.

Катаев отмечает, что Есенин «всегда брезгливо улыбался при упоминании имени мулата, не признавал его поэзии и говорил мне:

– Ну подумай, какой он, к черту, поэт? Не понимаю, что ты в нем находишь?».

Десятка лучших за последние тридцать лет криминальных романов, вознесших их авторов к вершинам успеха.

"Фирма" Джона Гришэма

Квинтэссенция литературного прорыва. Как мы помним, свой дебютный роман Пора убивать Гришэм продавал членам женских обществ садоводов, разъезжая на грузовике по югу страны. С «Фирмой» дела явно пошли в гору. Эта книга вознесла Гришэма так высоко, что оттуда он не спустился до сих пор.

"Исчезнувшая" Гиллиан Флинн

Истинные поклонники обычно отдают предпочтение другим её книгам, Острым предметам или Темным тайнам , однако для массового читателя они оказались слишком неприятными. «Исчезнувшая», напротив, продавалась так хорошо, что превратила Флинн в настоящий феномен. Как и главный бестселлер Брауна, она породила толпы подражателей, заполонивших книжные полки. Никакого сравнения.

"Джек Ричер, или Средство убеждения" Ли Чайлда

Когда Джек Ричер впервые появился в дебютном романе Поле смерти Ли Чайлда, он уже был полностью сформировавшимся персонажем. Тем не менее, его взлет на первые строчки списков бестселлеров случился только к 7-ой книге, спустя 6 лет. С тех пор Джек Ричер начал превращаться в культурную икону, каковой остается и поныне.

"Лос-анджелесский реквием" ( L.A. Requiem ) Роберта Крейса

Невероятный писательский талант Крейса был очевиден еще с момента выхода его дебютного романа Зверь, который во мне живет , однако автору потребовалось несколько книг, чтобы избавиться от своей склонности к фарсу. «Лос-анджелесский реквием» сумел заставить читателей воспринимать Крейса всерьез, о чем, помимо прочего, свидетельствуют и многочисленные полученные им премии («Эдгар», «Энтони» и «Шеймас»).

"Мертвы, пока светло" Шарлин Харрис

Ладно-ладно, на самом деле это не совсем криминальный роман. Но Харрис написала так много всякого в жанре мистики, и она такая прекрасная женщина, что мы будем рады принять её в свои ряды. К тому же долгосрочность её работоспособности поистине вдохновляет – первая книга о Сьюки Стэкхаус вышла двадцать лет назад, и с тех пор автор написала больше трех десятков романов.

"Не говори никому" Харлана Кобена

Первые семь романов Кобена о Майроне Болитаре издавались исключительно в мягкой обложке и, хотя порой и получали какие-то награды, тем не менее оставались по большей части неизвестными за пределами узкого сообщества любителей детективов. «Не говори никому» стал первым внесерийным романом писателя. Запутанный и умный, он сумел возглавить список бестселлеров «Нью-Йорк Таймс»… как и все остальные книги, что Кобен писал после него.

"Хороните своих мертвецов" Луизы Пенни

К тому времени Луиза уже превратила премии «Агата» и «Энтони» в награды своего имени, поскольку получала их одну за другой сразу за несколько книг подряд, так что она вряд ли могла считаться малоизвестным автором. Тем не менее, «Хороните своих мертвецов» стала её первой книгой, которая продавалась так хорошо. Изящно сработанный детектив.

"Поэт" Майкла Коннелли

После четырех восхитительных процедуралов с участием детектива Гарри Босха Коннелли вернулся к своим истокам и вспомнил, как он работал газетным репортером. «Поэт» стал его первым внесерийным романом. Захватывающее чтение, сумевшее привлечь внимание мира к Босху и безошибочному мастерству Коннелли.

"Виртуоз" Стива Гамильтона

Возможно, роман не настолько хорошо продавался, чтобы признать его настоящим прорывом. Однако он слишком хорош, чтобы пролететь мимо этого списка. Помимо необычного героя, с каким мы еще никогда раньше не сталкивались (немой медвежатник!), он также дает нам мастер-класс по композиции. В год публикации он получил несколько наград, включая «Эдгара» – второго для Гамильтона.

"Что известно мертвецам" ( What The Dead Know ) Лауры Липман

Редкая книга, которая способна заставить вас на протяжении всего текста ломать голову над разгадкой, которая самым обескураживающим образом, оказывается, всё это время была у вас прямо под носом. Тесс Монаган к тому времени уже была любимой героиней многих поклонников детективов, однако этот второй по счету внесерийный роман сделал Липман настоящей «звездой».

Если может показаться невероятным, что кто-то в лагере сохранил способность восхищаться природой, то еще более невероятным кажется то, что некоторые сохранили чувство юмора. Но не удивляйтесь. Пусть на какие-то минуты, пусть в каких-то особых ситуациях, но юмор — тоже оружие души в борьбе за самосохранение. Ведь известно, что юмор как ничто другое способен создать для человека некую дистанцию между ним самим и его ситуацией, поставить его над ситуацией, пусть, как уже говорилось, и ненадолго.
Одного моего друга и коллегу, с которым мы неделями работали рядом, я буквально тренировал, «натаскивал» на юмор. Однажды я предложил ему каждый день по очереди придумывать какую-нибудь забавную историю, какая может приключиться с нами после освобождения. Он был хирургом, ассистентом хирургического отделения большой клиники. Как-то я пытался рассмешить его рассказом о том, как он, вернувшись к прежней работе, не сможет избавиться от некоторых своих лагерных привычек. Предварительно надо упомянуть: когда в лагере во время работ ожидалось прибытие какого-нибудь более высокого начальника, надзирающий за нами, стремясь увеличить наш темп, подгонял нас резкими криками: «Живей! Живей! Живей!». И я рассказал моему товарищу, как однажды, когда он будет вести очень серьезную операцию на желудке, ворвется служитель и криками «Живей! Живей!» — предупредит его о прибытии шефа. Иногда мои товарищи, мечтая о будущем — таком немыслимом, нереальном для нас будущем, придумывали что-нибудь забавное — вроде того, что в гостях нам предложат супу и мы станем просить хозяйку зачерпнуть со дна, чтобы попался горох или даже полкартофелины.
Волю к юмору, попытку видеть хоть что-то из происходящего в смешном свете можно рассматривать как род искусства жить. Возможность такой позиции обусловлена еще и тем, что жизнь в лагере была полна контрастов, которые высвечивали определенную относительность страданий. Своеобразное «заполнение» человеческой души страданием можно было бы сравнить с тем, что происходит, когда в какое-нибудь помещение попадает газообразное вещество. Как бы велико ни было это помещение, газ равномерно заполняет весь его объем. Так и страдание заполняет всю душу, овладевает всем сознанием, независимо от того, велико оно или мало. Выходит, что страдание может быть относительным, как, впрочем, относительна и радость. Ведь человеку подчас бывает достаточно и совсем малого, чтобы буквально прийти в восторг.

У маленьких девочек бывают дни сплошного несчастья. С утра ещё мёд в кашу налили как-то не так. Не могу объяснить, но не так налили. Причём нарочно. Может, надо было нарисовать мёдом по каше ёжика, а вышел инь-янь. А на кой нам инь-янь, если надо ёжика. По любому, аппетит ни к чёрту и настроение.

Потом в саду, вместо жёлтой юбки выдали розовые шорты. Нормальные женщины за такое уходят в дождь в одной ночнушке, хлопнув дверью по голове всем этим мерзавцам. Но Ляля всех простила. И обиду ничем не выдала, лишь чуть оттопыреная губа стучала по коленям.

И почему, скажите, нельзя добавлять в компот горошек? Прекрасный горошек, красный, синий, пол-пачки пластилина на него ушло, всем бы пить и радоваться, — отобрали, наорали.

До ужина сплошная смурдятина. На ужин дали детскую национальную еду спагетти. Между прочим, если ребёнок немножко испачкал соусом брови, необязательно ржать и говорить «оближи их». Не семья, а лошади прежевальские, в эмоциональном плане.

А вечером Ляля слепила домик. Из одеял и табуреток — будто гнездо, из веточек и пуха. Но Машка, пьяный гунн в спальне патриция, грохнулась на домик пузом. И сил на аргументы с цитатами из Канта не осталось.

Предупредительно пнув сестру ногой, Ляля применила боевой укус, как в фильме «Чужой». Может помните, в том фильме нервный инопланетянин с раздвижными челюстями объяснял Сигурни Вивер, что любопытство — грех.

Ляля сделала инопланетное лицо и, зачем-то глядя мне в глаза, потянулась зубами к Машкиной спине. Казалось бы, такое невозможно, человек не способен укусить вогнутый предмет, например внутреннюю сторону сковороды. Это же детский рот, а не створки морского парома. Даже саблезубые, даже доктор Лектор начинали есть сестёр с других, более удобных мест. Поэтому отец (то есть я) сидел, смотрел и никого не спасал. Меж тем Ляля распахнула злую пасть на отрицательный угол и вцепилась любимой сестре в позвоночник. Потому что если ребёнок взбешён, он перекусает весь юрский период со Спилгербом во главе.

Маша орала очень громко. Ей показалось, что от лопаток до попы в ней теперь пауза. Я орал потому, что генерал-майор семьи должен орать. Если начальство не орёт, добру нипочём не победить. Ляля тоже орала, чтоб помнили, кто тут самая несчастная. Всё вместе это называлось «поиграть перед сном в спокойные игры».

После, конечно, мы мирно пили чай с баранками, приветливо показывали друг другу языки и грозили потом устроить. А всё оттого что тёплый семейный вечер — очень широкое понятие.

Слава Сэ

Его, как и МиМ, надо в двадцать лет читать. Сейчас уже не торкнет!

Друзья, а давайте поделимся книгами которые больше всего повлияли на ваше развитие, жизнь, ну так, например топ из 3-5 книг.

Остроумно!