Позиция Точинова мне ближе!

Парфенов vs Точинов: «В старые времена такие споры заканчивались дуэлью!»

Однажды два титана русского хоррора, представители двух поколений — Виктор Точинов и Парфенов М. С. — решили побеседовать о любимом жанре. О его приемах, о миссии, о том, что можно и чего нельзя. По причине разницы поколений у авторов быстро накалились страсти, и беседа переросла в спор. Причем спор нешуточный и, самое главное, приведший к небывалым доселе последствиям…

Парфенов М. С. (П): Виктор, вот мы друг друга знаем не близко, но уже довольно давно, где-то с 2000-х. И я всегда тебя уважал и как автора, и как человека. Но, знаешь, уже несколько лет наблюдая за тем, как развивается и куда двигается отечественная литература ужасов, я раз за разом ловил себя на мысли о том, что все это происходит не только «благодаря», но и во многом «вопреки» — вопреки тому, что делали и делаете в том числе ты и другие представители твоего поколения авторов. Помнится, будучи судьей конкурса «Чертова дюжина», Виктор Точинов завалил в финале рассказ А. Подольского «Свиньи» за то, что там главное действующее лицо оказался порнушником-извращенцем. А вот в свежем рассказе самого Точинова я узрел сцену, где от лица главного героя подробно описывается минет, который он, оказавшись в теле проститутки, исполняет олигарху. Сдается мне, что Подольский в свое время пострадал совершенно напрасно, ибо, как говорят, «вы либо крестик снимите, либо трусы наденьте».

Виктор Точинов (Т): Эти две сцены из двух рассказов роднит только одно — и ту, и другую редактор попросит убрать из книги возрастной категории 12+. Различие же вот в чем…

Зайду издалека: хоррор, по моему убеждению, должен оперировать глубинными человеческими страхами. Древними, прошитыми у нас в генокоде с давних-давних времен.

Так вот, в моем рассказе речь шла не просто о минете (эка невидаль, право), а о том, чем он завершился, о кастрации путем откусывания. А страх такой кастрации — из тех самых глубинных страхов, о коих речь шла выше. Кочующий между разными народами миф о Vagina dentata как раз и есть проявление этого страха.

А в рассказе Подольского всего лишь описан интернет-юзер, мастурбирующий у экрана. Не спорю, элемент страха имеется и здесь — вдруг кто-то войдет и застукает за этаким неприглядным занятием? — но все же «калибр» этих двух страхов не сравним.

П: Хоррор должен только одно — пугать, на то он и хоррор. К каким страхам автор хоррора обращается, какие приемы он для этого использует — дело самого автора и только. Но если мы говорим о некоей цензуре — а ведь пример с рассказом Подольского это, по сути, пример именно цензуры, которой ты, как судья, подверг его текст на основании своих каких-то личных представлений о том, «что можно, а что нельзя» — то надо заметить, что в обоих случаях мы имеем дело с элементом экстремального хоррора. Просто в одном случае, в твоем произведении, протагонист если и не однозначно хороший человек, то как минимум не плохой. А в рассказе Подольского это даже не антигерой, это однозначно подонок и мразь, который в финале рассказа получает по заслугам. И это абсолютно нормальный для жанра мотив и метод. Ему уже сотни лет!..

И вот в чем на самом деле проблема. В иных отзывах ты, Виктор, обращался с позиции «учителя», поучая авторов вроде покойного уже, увы, Владислава Женевского тому, как надо писать «интересно», чтобы экшен был и все такое. Меж тем, на мой взгляд, Женевский как литератор, был сильнее любого из судей, относился к другой лиге.

Т: Определять, кто к какой лиге относится, хорошо в футболе, там все объективно: занял последнее место — вылетел в низшую лигу, первое — отправляешься уровнем выше.

В литературе все основано на субъективном восприятии текстов. Даже тиражи не могут служить объективным показателем: если вложить в рекламу и пиар столько денег, сколько было вложено, например в «Метро» Глуховского, — раскрутить до больших тиражей можно реально ЛЮБОГО автора, пусть даже пишущего на уровне чуть-чуть выше откровенной графомании.

Так что деление литераторов на «лиги» смысла не имеет.

Талант Владислава Женевского я никоим образом не подвергаю сомнению. Помню, еще на давнем-давнем конкурсе «Возрождение традиций» его текст привлек внимание, буквально Эльбрусом возвышаясь над равниной ученических поделок. Скорее всего, если бы я на ЧД-2014 знал, кем написан рассказ «Мед» (и мог заподозрить, что менее чем через год Влад нас покинет), — то не стал бы усердствовать в критике. Но сослагательное наклонение тут неуместно.

А если отвлечься от всех привходящих обстоятельств, то мое мнение о рассказе Женевского не изменилось: недопустимо, чтобы в жанровом тексте 9/10 объема занимала тягучая предыстория, а все действие было скомкано и втиснуто в оставшийся объем. Женевский был талантливым писателем, факт. Но талант — это не страховка от творческих неудач, у любого литератора они случаются.

П: А кто сказал, что автор должен и обязан писать так, как вам мнится? Я не критикую Точинова или кого-то еще за что-то, что мне как читателю не интересно, если понимаю, что это может заинтересовать другого читателя с другими вкусами. А вы — ты и твои коллеги — кажется, не понимаете.

Т: «Интересно» или «не интересно» — для меня вообще не критерий при оценке текста. В бытность в жюри разных конкурсов мне доводилось ставить высшие оценки текстам «не моим» абсолютно, не способным заинтересовать меня как читателя. Исключительно за литературные достоинства. (Рассказ Ольги Рэйн на последней «Дюжине», например, получил от меня высший балл, хотя к страте читателей Ольги я отнюдь не принадлежу).

Но встречаются (куда чаще, чем хотелось бы) в текстах литературные огрехи, никакого отношения к личным критериям «нравится» и «не нравится» не имеющие. Неумение строить сюжет, никакое понятие о композиции. Корявые фразы, сложенные из небрежно подобранных слов. Картонные герои, что-то делающие по воле автора, своих интересов не имеющие. Мертворожденные диалоги — когда каждый персонаж обладает словарным запасом автора и его же манерой строить фразы, и все говорят как под копирку. И т. д., и т. п.

Это все отсутствие писательской школы. Отсутствие понятия об элементарных приемах и правилах, существующих в деле, которым люди пытаются заниматься. Увы, большинство авторов «новой волны» хоррора от отсутствия школы страдают очень сильно — даже те, кто от природы имеет бесспорный литературный талант, выдают попеременно то сильные тексты (созданные интуитивно, по наитию), то беспомощные и слабые.

П: «Неумение строить сюжет», «никакое понятие о композиции» — это все же совершенно иное, нежели безграмотность и маленький словарный запас. Это не набор четких правил по Розенталю, а нечто более сложное, подразумевающее в том числе и выбор, который автор делает осознанно или по наитию. И то, что определяет этот выбор — это понимание автором того, чего он хочет достичь. Понимаешь, это уже вопрос не только хоррора, а искусства и литературы вообще. Очевидно, что многие авторы стремятся писать так, чтобы это было в первую очередь увлекательно — и я ничего против такого подхода не имею. Вот этот подход как раз подразумевает стремление «зацепить» читателя с самого начала, подразумевает быстрый переход к основному действию и так далее.

Но есть и другие подходы и они совершенно точно имеют право на существование и существуют. Если говорить конкретно о Женевском, то, во-первых, стоит вспомнить, что он был филолог по образованию и при этом просто блестящий знаток классической литературы, в первую очередь литературы макабрической. Это важно, поскольку это очевидно влияло на его стиль, он совершенно сознательно делал упор не те или иные вещи, он не писал «по наитию». Женевский в целом ряде своих текстов стремился не увлечь читателя, а вызвать у читателя определенные реакции. «Бог тошноты» передавал читателю ощущение тошноты, «Каждая» вызывала омерзение, а «Мед» — да каждый второй, если не каждый первый, кто читал этот рассказ, говорил о нем, что этот текст и правда «медовый», тягучий, приторно-сладкий. Ужасно, что так мало людей имеют при этом достаточную ширину кругозора, чтобы понять простую вещь — автор сознательно добивался именно этого эффекта и блестяще справился с этой задачей.

Знаешь, когда кто-то говорит мне, что задача «напугать» в литературе — это как-то мелко, я просто отвечаю: попробуй написать так, чтобы читатель реально был напуган. Это не так легко, как кажется. Аналогично с новеллами Женевского: попробуй написать такой текст, чтобы само его чтение передавало буквально физиологически некие чувства, эмоции. Женевский умел так писать — и это высший пилотаж. А то, что ему в иных случаях было плевать на увлекательность, что сюжет для него был вторичен по отношению к атмосфере — это его сознательный выбор. Тебе или кому-то еще этот выбор может не нравиться, но это не делает таковой выбор ошибкой.

Именно об этом я и говорю, когда говорю о «другой лиге», другом уровне. Потому что условный «Мед» Женевского своим финалом, к которому автор так долго подводил, способен если не напугать, то — нагнать жути, мрака, вызвать ту самую эмоцию, которую мы ждем. Это, кстати, важно в том числе и для жанра ужасов вообще, потому что хоррор, опять же, стремится читателя пугать. Увлечь — это хорошо, замечательно, но напугать все равно важнее. Вспомним Лавкрафта — его тексты сложно назвать сколько-нибудь увлекательными, у него, прямо скажем, ужасные диалоги (благо, их у него мало), однако тексты Лавкрафта пережили автора и пользуются огромной популярностью по сей день. Потому что они до сих пор производят впечатление на многих. А рассказы о привидениях какого-нибудь Хью Уолпола, даром что читались куда как легче, чем тексты Лавкрафта, нынче мало кому интересны.

Так что, уж прости, но когда ты мне говоришь об отсутствии «школы» у темной волны — мне смешно. Школой для вас были семинары Стругацкого, школой для темной волны — громадный пласт зарубежной литературы ужасов, то есть вас учили люди, которые хоррора как такового вовсе не знали, а нас — те, кто этот жанр создавал и развивал на протяжении двух-трех столетий со времен еще готических романов.

Т: Нельзя сказать, что российские фантасты «старой школы» учились писать только лишь на семинарах братьев Стругацких — Аркадия Натановича в Москве и Бориса Натановича в Петербурге.

С 80-х годов в Малеевке, в Доме Творчества, регулярно собирался семинар (тогда еще Всесоюзный) молодых писателей, работающих в фантастическом и приключенческом жанрах. И молодых там учили писать такие зубры и мамонты своего дела, что остается лишь вздохнуть о тогдашнем уровне обучения. «Малеевская школа» — до сих пор знак качества. Теперь те ученики сами зубры и мастодонты. Пелевин, например. Или Веллер. Они оба ведь начинали там, в Малеевке…

Потом был аналогичный семинар в Дубултах. И семинары братьев Стругацких — меньшие по размаху, но действовавшие постоянно, круглый год. Семинар Бориса Стругацкого просуществовал дольше всех, став последним реликтом эпохи.

А что мы видим теперь?

Казалось бы, обучающих литературному мастерству семинаров хватает — и при конвентах, и при издательствах. Но есть серьезные отличия, и не в лучшую сторону.

Во-первых, обучение в старое время было бесплатным. Единственный критерий отбора обучаемых — качество текстов. Бездарные писатели, если и просачивались как-то на семинары, отсеивались очень быстро.

Ныне все поставлено на коммерческую основу. Заплатил — учись (даже если приконвентный семинар позиционируется как бесплатный, на деле платить организаторам придется — за проживание, за аккредитацию; ну и за дорогу, разумеется). А если за учебу заплачено, приходится учить хоть кого, хоть самых отъявленных графоманов.

Во-вторых, все чаще приходит в голову вопрос: а учителя кто? И ответы бывают самые разные. Порой обучением занимаются действительно сильные писатели, но не реже, а то и чаще, за это дело берутся авторы коммерчески успешных, но слабеньких с литературной точки зрения книг. И учат зачастую не тому, как создать хороший текст, а как пристроить его в издательство, как пропиарить в соцсетях и т. д.

Ну и где могут начписы обучиться мастерству? На сетевых литературных конкурсах? Там хорошему не научат…

Сетевые вебинары? Учебные пособия типа «Как стать писателем и заработать творчеством миллионы»? Зарабатывают на этом деле лишь те, кто впаривает подобную продукцию.

Твоя мысль, Михаил, о том, что «школой для темной волны стал громадный пласт зарубежной литературы ужасов», мне представляется более чем спорной.

Разве можно стать художником, регулярно посещая Третьяковскую галерею и рассматривая шедевры живописи? Сомневаюсь… Там на стенах висит конечный результат. А масса приемов по его созданию остается за кадром.

Аналогия с живописью, признаю, достаточно условна (как и любая аналогия). Литература чуть иное, и в принципе можно самоучкой стать хорошим писателем, изучая чужие тексты. Но этот путь непрост, он требует тщательного анализа понравившихся книг, разборки их на детальки, на составные части, чтобы вникнуть в суть приемов, чтобы понять: а как именно автор добился нужного эффекта? Таким способом могут достичь чего-либо очень-очень немногие.

И еще одна твоя мысль вызывает возражение: «вас учили люди, которые хоррора как такового вовсе не знали».

Противопоставление хоррора всей прочей литературе здесь не совсем оправдано. Человек, умеющий писать, хорошо владеющий приемами своего ремесла, не затруднится вызвать у читателя любую эмоцию. Хоть страх, хоть смех, неважно.

А самоучки, взросшие на пластах мирового хоррора, очень часто попадают впросак. Как говорил Лев Толстой о Леониде Андрееве: «Он пугает, а мне не страшно».

П: Ну конечно нельзя вести речь об обучении ТОЛЬКО на семинарах Стругацкого или на чтении жанровой литературы. «Школа семинаров» это лишь яркий пример (один из) того, в чем громадная разница между твоим поколением авторов и моим. Мы как люди и как авторы росли в разные эпохи, читали разную литературу и учились по-разному. Уверен, что семинары были очень и очень полезны для вашего поколения, но сейчас я вообще не уверен в необходимости и значимости подобного обучения. Я не обучался на семинарах. Я в своей жизни лишь однажды посетил конвент. Вместо этого я читал художественную и учебную литературу, весь этот пласт от классических страшных рассказов до Норы Галь. А вот анализ и самоанализ действительно важны, поскольку мы живем в мире и во времени, перенасыщенными информацией. И далеко не вся информация верна и полезна — это как раз к слову о сомнительных семинарах и книжках «Как стать миллионером, продавая учебники о том, как стать миллионером». Однако же верно и то, что каждый второй во все времена проходит путь от полуслепого подражания своим любимцам до формирования собственного стиля на базе своего читательского, писательского и жизненного опыта. Скажем, ранние рассказы Александра Щёголева (какие-нибудь «Дождь» или «Моль») лично мне видятся весьма вторичными по своему стилистическому, смысловому и идейному наполнению в отношении довольно богатого пласта советской легкой фантастической «рассказовой» литературы — и не только советской, но и зарубежной, публиковавшейся в советское время. Их легко сравнить с короткими историями Рэя Брэдбери, например, благо те широко издавались в «ваше время». Но их не спутаешь с его же хоррор-рассказами вроде «Маленького убийцы» или «Бреда», которые издавались гораздо реже либо не издавались в те годы на русском языке вовсе. А в «Твари» Точинова без труда можно подметить некое — сознательное или нет — подражательство Стивену Кингу, не очень удачное, впрочем (прости). Или вот возьмем в пример творчество Бориса Левандовского — мне оно кажется показательным во многом потому, что Борис — не представляет ни вашу школу, ни нашу, он находится «между». Он, с одной стороны, еще застал семинарный период и старался, насколько я знаю, учиться там. Но в тоже время он, как автор, уже рос не (или «не только») на Стругацком и советской школе НФ, а на хреновых переводах из «лихих 90-х» того же Кинга. И в творчестве Левандовского мы наглядно видим, как автор перенимает элементы стиля и приемы, постепенно совершенствуясь в этом. В итоге в повести «Что-то в дожде» он достигает уже того уровня, когда становится достойной самостоятельной творческой единицей. Очень жаль, к слову, что с писательством Борис завязал, так как между его первыми опубликованными вещами (роман «Обладатель великой нелепости» и рассказы цикла «Город одиноких») и последним, не опубликованным еще романом «Сеть» (он же «Вампокалипсис») лежит бездна.

Что же касается противопоставления хоррора прочей литературе, то я и не противопоставляю их в целом, это было бы глупо. Но, простите, если мы говорим о жанре, то обязаны брать в расчет и специфику жанра, то есть то, что его отличает от иных. Ведь в литературоведческом смысле нет нужды пояснять, что писать в жанре «рассказа», в жанре «романа» или, допустим, в жанре «оды» — это разное. Разные законы жанра, разное построение сюжета, разные акценты в том, что касается персонажей, характеров, взаимодействия оных. Хрестоматийный «Евгений Онегин» — не поэма, но роман в стихах — тому доказательство на все времена. Также и в жанрах массовой, популярной литературы: писать хоррор это одно, а писать детектив или фантастику это другое.

Ты говоришь, что главное — это уметь писать. И это бесспорно. Но я не уверен, совсем не уверен, что любой автор, умеющий писать НФ, сможет напугать читателя, попробовав «в хоррор». И наоборот: не всякий ремесленник от хоррора сумеет написать отличный НФ-роман. Есть примеры и того, и другого, но их не так много, чтобы они могли служить статистически достаточной доказательной базой. Чтобы писать хоррор, желательно достаточно глубоко понимать (или ощущать) специфику хоррора… Автор, лишенный чувства юмора, как бы хорош он ни был в писательстве, вряд ли способен рассмешить своего читателя. Также и автор, слабо понимающий хоррор, но подверженный влиянию иной школы, иных взглядов на литературу, вряд ли может напугать, поскольку на уровне текста он будет неверно расставлять акценты — там, где нужна атмосфера, где нужно, быть может, «плавно раскачать» читателя перед тем, как швырнуть ему в лицо порцию старого доброго ужаса и шока, такой автор запросто ввернет бытовую чернуху, кастрирует, вырежет, как ему кажется, «скучные», но, быть может, важные с точки зрения психологии его героев или с точки зрения создания особого настроения у читателя описания природы, всунет «полезное» (опять же, как этому автору кажется) моралитэ, потому что «литература должна нести большое, доброе, светлое» (так автора учили) — и нарочитостью, банальностью этого морализаторства на корню убьет элемент хоррора в своем тексте.

Это все довольно сложные нюансы, они не относятся к базовым умениям писателя. Человек, у которого такая «база» есть — он, конечно, уже может написать (и, что немаловажно, может вычитать и отредактировать) текст как в жанре хоррора, так и в другом жанре. И этот текст можно будет публиковать — поскольку он с литературной точки зрения имеет приемлемый или даже хороший уровень, лучше чем у многих самоучек и начинающих. Но это вопрос литературного мастерства, а не жанровой состоятельности автора. На фоне графоманов и МТА «зубр» всегда смотрится королем, но на фоне мастеров жанра он запросто может оказаться той самой «овцой среди молодцов», потому что это уже другой уровень, другой пласт.

А Лев Толстой, будучи весьма специфическим дядькой, мог говорить что угодно — ну не напугал его Андреев, что с того? Зато Андреев того же Женевского пугал (Влад этого никогда не скрывал). Меня вот «Война и мир» не увлекли в свое время, это ж не значит, что Толстой написал свою эпопею из рук вон плохо. Это уже нюансы. Вот писатель Виктор Точинов как-то заявил, что Достоевский писал хреново, слишком много слов использовал и т. д. Такой вот у Точинова взгляд на классика — имеет право. Я же, не будучи вовсе фанатом «Преступления и наказания», всегда восхищался русской классической прозой в том смысле, что при всей ее порой многословности (отчасти объяснимой спецификой эпохи — все-таки у людей тогда на чтение времени было больше) у авторов уровня того же Федора Михайловича в текстах крайне сложно найти лишнее — эти ребята умудрялись писать без той «воды», которую так любят лить современные авторы в погоне за объемом, необходимым для издания отдельной книгой.

Т: «Овцой среди молодцов» — среди мастеров жанра? Сильно сказано… А кто в данном контексте у нас числится мастерами? По, Лавкрафт, Стивен Кинг? Или нынешние мастера «темной волны»? Эти последние, согласен, подросли и заматерели, накачали «литературные мышцы», начали издавать сольные книги… Но — лишь подросли. Но — только начали. И на фоне матерых представителей олд-скул, работающих в темных жанрах — продолжу твою аналогию — смотрятся ягнятами. Пушистыми, наивными и незамутненными. Уж извини.

П: А нет у нас «олд-скул» в русском хорроре. Уж извини, но никого из вас, из тех, кто писал хоррор до рождения «темной волны», я не могу назвать мастером именно этого жанра. Слишком редки, случайны были ваши удачи, чтобы превратить зачатки жанра в заметное явление. Молодой поросли, при всех огрехах, при всем несовершенстве, это сделать удалось. Благодаря этим ребятам само словосочетание «русский хоррор» перестает — для многих уже перестало — быть чем-то маргинальным. Да, это звучит самонадеянно, но факт в том, что «темная волна» изменила ситуацию, вывела жанр из литературных подворотен — чего «матерым» сделать почему-то не удалось. Может быть, потому, что «матерые» не очень-то и способны на деле «в хоррор»?..

Т: Вообще-то такие разногласия в старые времена зачастую решали рано утром в пригородном лесу: барьер, секунданты, пистолеты Лепажа… Короче, лови перчатку, Михаил. Вызываю на дуэль. На литературную, разумеется, — времена все же изменились и кодекс надо чтить.

П: Ну окей. Допустим, я поймал эту драную перчатку и «пристрелил» оппонента. Что это решит, что кому докажет? Что условный Парфенов пишет лучше/хуже условного Точинова? Это не показатель. Если уж проводить аналогии, то это должна быть не одиночная дуэль, а массовая рубка на Чудском озере команда на команду — вот когда «матерые» под тяжестью своих обвешанных регалиями доспехов пойдут ко дну, хе-хе. А если серьезно, то почему бы и нет. Лично я всегда за интересные эксперименты в области литературы, в конце концов сам жанр ужасов отчасти воздвигнут на основе известной забавы Шелли, Байрона и компании…

Т: Да не вопрос… Хотя команда на команду — уже не совсем дуэль, но не в терминах суть. Думаю, многие представители олд-скул с охотой тряхнут стариной и выступят за честь своего поколения. Устроим хоррор-баттл. Битву поколений: олд-скул темных жанров против мастеров новой волны. Эпичная будет заруба!

П: Условимся: составы «команд» должны быть оглашены публично, но индивидуальные «схватки» пусть проходят анонимно. И пускай сами читатели решают, кто из дуэлянтов победил. У нас есть хороший опыт подобного рода читательских голосований на отборах в «Самую страшную книгу». Ну а в качестве площадки можно взять DARKER — тем паче, здесь уже давно поговаривали о необходимости некоего конкурса для «матерых». Пусть это будет разовая акция, очередной эксперимент — если он принесет реальную пользу всем участникам и самой площадке, то о лучшем и мечтать не приходится.

Т: Анонимность — это правильно. Пусть рыцари выезжают на ристалище без гербов, как Таинственные Незнакомцы: только текст — и никаких отвлекающих факторов.

А вот ограничиваться лишь интернетной площадкой не нужно. Читатели интернетных текстов и читатели бумажных книг — две разные страты, хоть и пересекающиеся. Не думаю, что возникнут проблемы с изданием бумажной версии баттла — книги, четко разделенной на две части, возможно, даже «перевертыша»…

Ну, так что, собираем команды, выводим их на бой и пусть победит сильнейший?

П: Без «гербов», да. На фиг рыцарские все эти «фишки», мы тут делаем страшное, так что устроим кровавую бойню!

Неравнодушными людьми выполнен самопальный перевод романа "Спящие красавицы" Стивена Кинга и Оуэна Кинга (сын).

Здесь

Задай ему этот вопрос с фейсбучике, посмотрим, как этот лис будет вертецца!!

Я тут давеча перечитывал третий раз "Дозоры" (самые первые три) и снова задавался вопросом: "ну как он так ловко придумал??"

Пейсатель очевидно исписался!

ИГРУШКИ

Я не солдат, конечно, – ответил мальчик. – Но я мужчина. Это пока у меня игрушечное. А когда вырасту и стану офицером – будет настоящее. Всё же с чего-то начинается, – рассудительно добавил он. – Если начнёшь отдавать игрушечное, чтобы не ругали, то отдашь и настоящее, чтобы не убили. А как тогда воевать?

С утра школа кишела вооружёнными шестиклассниками.

Проскакивая под украсившим вход лозунгом «Прощай, оружие!» – и ниже: «Международный день игрушечного разоружения», они неслись по коридору в свой класс, не забывая на бегу похвастать:

– Принёс?

– Ага, во!

– А у меня во!

– Сказали, кто не принесёт, тому родителей в школу и в дневник напишут…

– Не жалко?!

– Мамка говорит, ну и правильно. А папка после вчерашнего не отошёл…

В учительской инспектриса из районного департамента образования – высокая полная женщина с решительным энергичным лицом – поднялась с дивана.

– Ну что, пора начинать. Предлагаю по плану – сначала проводим акцию в классе, затем, после уроков, переходим во двор. Каток, чтобы раздавить собранное, уже заказан.

(Асфальтовый каток, украшенный символами правящей партии и лозунгами про мир во всём мире, трудно было не заметить – он торчал у входа в школу, и рабочий в оранжевом жилете взирал на суету с дремотным азиатским терпением. За участие в акции он получил немалые премиальные.)

– А где классный руководитель шестого класса? – уточнила инспектриса.

Директор школы кашлянул.

– Кхм… видите ли… Он, как правило, редко сюда заходит, время проводит в классе… Класс вообще очень хороший, пилотный, в прошлом году они получили грамоту и…

– Вот именно! – инспектриса угрожающе подняла палец. – Именно поэтому! Мне кажется, их классный руководитель и на последних курсах не был?

Директор развёл руками.

– Он вообще очень своеобразный человек…

– Таких своеобразных надо держать от детей как можно дальше, – решительно заявила инспектриса. Она выдержала многозначительную паузу и мило улыбнулась: – Но этим мы ещё займёмся. У меня есть молодая кандидатура на эту должность, очень знающий маль… молодой человек. А теперь, с вашего позволения, я пройду в класс. Нет, спасибо, провожать меня не надо. Общее мероприятие позже…

В коридоре школы уже было пусто. Чётким уверенным шагом инспектриса двигалась по коридору – к своей цели, белой двери с табличкой: «6 Б». Перед дверью она на секунду остановилась и поморщилась. Потом решительно постучала:

– Разрешите? Здравствуйте, дети…

Детей в классе было около двадцати – большинство мальчишки. Дисциплинированно поднявшись из-за парт и постояв, они довольно тихо опустились по местам. Почти перед всеми мальчишками на партах лежало какое-то игрушечное оружие; у некоторых оно торчало из рюкзачков. Все с любопытством смотрели на вошедшую женщину.

Учитель – рослый грузный мужчина, седоватый и коротко стриженый – равнодушно заполнял журнал и на происходящее в классе не реагировал вообще.

– Дети! – воодушевлённо начала инспектриса. – Сегодня, как вы знаете, вы стали участниками акции «Нет военной игрушке!», которая проходит под девизом «Дети против террора». Вам было предложено поменять пластмассовые пистолеты, автоматы, самолёты, пушки, танки и солдатиков на мягкие игрушки, разнообразные конструкторы или машинки. Вижу, – она поощрительно улыбнулась, – что призыв нашёл у вас отклик. Это просто замечательно! Подумайте о том, как прекрасно жить без войн и сколько есть на свете других интересных игр!

Учитель отодвинул журнал и придвинул к себе газету. Яркий заголовок гласил: «Пятилетний ребёнок убил 360-килограммового аллигатора».

Мужчина расправил листы и принялся, ни на кого не глядя, читать.

Но голос инспектрисы мешал:

– Когда дети всего мира откажутся от опасных и жестоких военных игр – наступит истинно счастливое время! И вы можете гордиться, что становитесь маленькой частью большой борьбы за это – пусть игрушечное! – разоружение. Сейчас я предлагаю вам разоружиться, – она улыбнулась, – сложить принесённые вами вредные вещи вот на этот стол, – она указала на стол, выставленный у доски, – а после уроков мы торжественно уничтожим их в школьном дворе, и вы получите другие – полезные и замечательные! – игрушки, чья покупка была спонсирована крупной международной фирмой. – Она поощрительно кивнула мальчишке на первой парте: – Ну, начнём. Прошу!

…Груда оружия на парте выглядела как-то тревожно. И очень… да, очень одиноко. Что-то странное было в том, как лежали пистолеты и автоматы. Странное и неправильное. Словно бы когда-то уже виденное… испытанное… и – ужасное.

Учитель на миг поднял глаза и тут же опустил их. Дети молчали.

– Я заметила, что вот ты, мальчик, – инспектриса, пройдясь между рядами, кивнула одному из учеников, – вот ты… как тебя зовут?

– Кол… Николай, – сипловато сказал тот, поднимая глаза.

– Да, спасибо… Вот ты, Коля, – ты ведь ничего не сдал. Что случилось, почему отстаёшь от своих товарищей?

Чуть курносый, коренастый, с короткими светлыми волосам ёжиком, Коля ответил глядя в парту:

– Я ничего не принёс.

Класс загудел удивлённо. Кто-то крикнул:

– Кольк, ты чё?! У тебя ж есть!

– Ничего я не принёс, – угрюмо ответил Колька, вставая.

– Очень жаль, – сухо сказала инспектриса. – Это крайне важное мероприятие. Ведь о нём было записано в дневники, не так ли? – Она смерила взглядом равнодушно сидящего за столом учителя. Тот спокойно ответил:

– Я не счёл нужным сделать это, так как мероприятие не относится к числу включённых в учебный план. Но детей оповестили и без меня, причём несколько раз.

Инспектриса смерила учителя внимательным запоминающим взглядом. Обычно это действовало безотказно, но на этот раз она отвела глаза – в ответном взгляде немолодого мужчины были ирония, какой-то брезгливый интерес и немного сожаления. Женщина поспешила обратиться к мальчику вновь:

– Так всё-таки – в чём же дело? Почему ты ничего не принёс?

– Мой папа – офицер, – стоящий за партой мальчик даже побледнел от волнения. – И он мне сказал, что своё оружие сдают только трусы. Я ничего не принёс и ничего не отдам.

– То есть твой отец оказывал на тебя давление? – жадно спросила инспектриса. Учитель снова поднял глаза от газеты. Мальчик моргнул:

– Нет… как это – давление?

– Он угрожал тебе, если ты примешь участие в этом мероприятии? Угрожал, да?

– Нет, зачем… я сам не хотел нести… потому что разве солдаты отдают оружие? Или меняют на конструкторы? – голос мальчишки был искренне удивлённым.

– Ты же не солдат, – слегка потерялась и даже сбавила тон инспектриса. Класс тихо и непонимающе следил на происходящим.

– Я не солдат, конечно, – ответил мальчик. – Но я мужчина. Это пока у меня игрушечное. А когда вырасту и стану офицером – будет настоящее. Всё же с чего-то начинается, – рассудительно добавил он. – Если начнёшь отдавать игрушечное, чтобы не ругали, то отдашь и настоящее, чтобы не убили. А как тогда воевать?

По классу пронёсся шепоток. Инспектриса покровительственно улыбнулась:

– Но Коля… зачем вообще воевать? Подумай.

– Как зачем? – удивился мальчишка и переступил с ноги на ногу, недоверчиво глядя на взрослую тётю, которой приходится объяснять такие простые вещи. – А как же слабых защищать? А свою родину? Вы разве не читали, сколько на нас нападали?

– Но сейчас…

– И сейчас тоже, – мотнул головой мальчик. – Отец только три недели назад вернулся… из командировки. Сейчас тоже война. А если не готовиться защищаться, то как раз и нападут по-настоящему.

– А, так значит, у твоего отца постбоевой синдром! – кивнула женщина. – Наверное, ему мерещатся враги…

- Ему ничего не мерещится, – насупился мальчик. – Он отдыхает и книжки читает. Ну и со мной возится, и со Славиком, – мальчик вдруг улыбнулся очень светло – то ли при воспоминании об отце, то ли о младшем брате. И добавил: – А вы, пожалуйста, так не говорите про отца. У него три медали и орден. Он всех нас защищал от террористов. А не вы.

Глаза инспектрисы расширились. Это перестало быть игрой и игрушечным спором. Кажется, это понимали даже самые хулиганистые мальчишки и самые увлечённые собой девчонки. Все смотрели на одноклассника почти испуганно.

– Ты сейчас же пойдёшь домой и принесёшь оружие, – жёстко сказала женщина. Коля пожал плечами:

– Нам сказали, что это добровольно, кто захочет. Я – не хочу.

– Это не важно! – отрезала инспектриса. – Или ты боишься отца?

– А что его бояться? – спросил мальчишка. – Он что – террорист? Он же мой отец. Он самый лучший на свете.

– Ты понимаешь, что оружие убивает?! – снова возвысила голос инспектриса. Коля покачал головой:

– Убивают люди. Если бы у папы не было бы оружия или он не умел стрелять – он бы никого не спас. А ему дали одну медаль за то, что он спас женщину и детей. Был бой. Он застрелил двоих. Разве он смог бы спасти людей без оружия?

– И отец тебе рассказывает об этих убийствах?! – не выдержала и взвилась инспектриса.

– Убийство – это когда бандиты, – поправил напряжённым голосом Коля.

– Ты говоришь ерунду, – отчеканила инспектриса. – И срываешь важное мероприятие.

– Никакое оно не важное, – упрямо сказал Коля. – Оно… глупое. Вот.

– У твоего отца будут неприятности! – завизжала инспектриса, превращаясь из женщины в тётку. Её лицо покраснело. – А тебя мы прямо сейчас отправим в кабинет психолога, и он может дать заключение, чтобы тебя определили в дурдом! Как пациента с маниакальными наклонностями к насилию!

– Пусть, – сказал мальчик, чуть пошатнувшись за партой. – Вы взрослые, вы можете. Но я всё равно ничего не принесу и ничего не буду делать. Папа сказал, что оружие – это честь воина.

– Какая честь?! – гаркнула инспектриса так, что класс пригнулся. – Это игрушки!

– Честь не бывает игрушечной, – вдруг сказал учитель и встал, захлопнув журнал с отрывистым звукам выстрела. – Жалко, что вы этого не понимаете. Я вас очень прошу – пожалуйста, покиньте класс. Если вы не сделаете этого – я буду вынужден вывести вас силой. Я не привык так поступать с женщинами, но я себя пересилю.

– Вы… – инспектриса задохнулась… – Вам это даром не пройдёт, – процедила она и, смерив плачущего мальчика злобным взглядом, бомбой вылетела из класса.

– Не сомневаюсь, – хмыкнул учитель. В классе зашевелились, кто-то перевёл дух, кто-то хихикнул. И вообще как будто стало легче дышать.

Поднявшись из-за стола, учитель подошёл к Коле и, мягким нажатием на плечи посадив мальчика на место, спросил тихо:

– Ну что же ты плачешь, солдат? Ты выиграл этот бой.

– Она нажалуется на отца… – мальчишка судорожно глотнул. – Мама вчера говорила, чтобы он мне так не говорил, а то будут неприятности…

Учитель усмехнулся:

– Никуда она не нажалуется.

Он выпрямился и обвёл весь класс взглядом.

– Ну что, герои? – в его голосе прорезались хорошо знакомые ученикам нотки опасного ехидства. – Молодцы, нечего сказать. Будущие воины и защитники… Всем «Крест за предательство» первой степени! А вы, девочки, им Барби принесите, побольше – менять на стволы будут. – По классу искрой пролетел девчоночий смех, из мальчишек же никто уже не глядел на учителя, все уставились в парты. – Чем своих-то защищать будете – самосвальчиками, кубиками от «Лего»? – продолжал тихо издеваться учитель. – Супермены! – его голос лязгнул. – Люди оружие целовали, когда в руки брали. Люди на оружии клялись. А если в следующий раз от вас потребуют юбки надеть?!

Он оглядывал класс – и ряды голов склонялись ещё ниже, показывая русые макушки. Только Коля сидел прямо, глядя мокрыми, но непокорными глазами. И коротко вздрагивал от пережитого напряжения.

– Разберите всё это по домам, – после долгого молчания сказал мужчина усталым голосом, кивая на груду пластмассы. – И запомните, что оружие перед лицом врага складывают предатели. На всю жизнь запомните… Коля, спасибо тебе.

– За что? – удивился мальчик, моргнув. Его глаза от удивления высохли, он даже приоткрыл рот. А одноклассники, пряча взгляды, тихо разбирали кучку игрушечных «стволов» и бесшумно рассаживались по местам.

– За то... И передай привет отцу, – ответил преподаватель. Потом как ни в чём не бывало продолжал: – А теперь мы с вами начинаем урок. Его тема: «Куликовская битва в истории становления русского государства». Откройте тетради… Может быть, я ещё успею вам что-то объяснить.

Олег Верещагин

Дмитрий Тихонов, сборник рассказов «Чертовы пальцы»

«Чертовы пальцы» — сборник разнородный, под одной обложкой собраны как мифические создания, чьи когтистые лапы тянутся к нашему горлу, так и рассказы, где в роли монстра выступает сам человек. Ряженого из одноименного рассказа наверняка можно отнести к одному из самых интересных монстров сборника — не удивительно, что именно этот персонаж украсил обложку. По селу идет беснующаяся свора ряженых, они выглядят жутко: тулупы наружу мехом, на головах маски животных и чертей, кривляния и шутовские бои на потеху публике. 

Правда в определенный момент веселье оборачивается ужасом — убийством ребенка, которое происходит прямо на глазах главного героя.

«Чуть в стороне, между кустов жимолости, на потемневшем снегу лежал, раскинув руки, Афонька, а над ним нависала огромная фигура в тулупе, вывернутом мехом наружу. С длинных когтистых пальцев падали черные в лунном свете капли. Падали и прожигали снег. Задранная кверху рогатая маска козла бессмысленно пялилась в сияющее звездами небо. А от того, что было под маской, уже готовый вырваться крик застрял у Глеба в горле».

Тихонову особо хорошо удается «народный хоррор», который ценен не столько реалистичностью, сколько атмосферой, а также отсылками к народной культуре. Сюда же можно отнести рассказ «Гарь» — про православных экзорцистов. А вот «Костоправы» — текст совершенно иного рода. Здесь разворачивается история психопата с раздвоением личности, который мыслит как гопник, а живет как бандит из 1990-х. Но даже психопат с раздвоением личности может попасть в передрягу, в место, где из его тела так и норовят сделать фарш. Сопереживать бандитам сложно, вряд ли читатель может ассоциировать себя с героем — зато есть возможность окунуться в цирк уродцев, который, словно уроборос, мечтает пожрать сам себя.

Исповедь ротомана

В США в возрасте 85 лет скончался Филип Рот, один из самых известных американских писателей ХХ века. «Горький» вспоминает, за что Рота любят сейчас и за что не любили на разных этапах его творчества.

Начнем с постыдного воспоминания — вполне в духе Филипа Рота. Это было в 2000 году; в редакцию газеты, где я тогда работал, принесли томик Филипа Рота — роман «Моя мужская правда». Я был достаточно юн и ничего еще не слышал о живом классике, а старший коллега, увидев книгу, воскликнул: «Филип Рот? Да это же наверняка будет какая-нибудь порнография!». После чего открыл текст наугад, усмехнулся и хорошо поставленным голосом прочитал: «Всякий раз, когда мяч перелетает через сетку, мне кажется, что не мяч приближается ко мне, а твой великолепный член…»

Конечно, позорно, но прочитать Филипа Рота меня заставил как раз этот фрагмент. Я и вправду решил, что это какая-то увлекательная эротика. Прочел — и остался одновременно очарован и разочарован. Разочарован потому, что коллега ткнул пальцем наугад, но попал едва ли не в единственное в книге по-настоящему эротическое описание. Очарован потому, что роман оказался совершенно гениальным, как по задумке, так и по исполнению. Тут уже сама структура прекрасна: сначала нас ждут два рассказа, такая классическая американская литература о юношестве, жизнь сложная, но все-таки легкая, тинейджерские переживания, война в Корее, первая влюбленность и так далее; а цитата — это письмо девушки главному герою, и там сплошные рассуждения о его члене. Потом рассказы заканчиваются и начинается основное действие. Речь идет о взрослой жизни того самого писателя, что написал два приведенных в начале книги текста. Этот человек начал бодро, но что-то у него в жизни не сложилось, его мучают жена и монструозный психоаналитик, у него не складывается творчество, он живет с холодной как лед вдовой мафиози, он рефлексирует и рефлексирует непрерывно, он находится в рукотворном аду, в бесконечной трагикомедии. Тогда мне показалось, что это реинкарнация Вуди Аллена, но спустя годы я понимаю, что если кто у кого и заимствовал проблематику и сюжеты, так это Аллен у Рота, а не наоборот.

На первый взгляд Филип Рот почти всегда одинаковый. Место действия — неизменный Нью-Джерси, ну или персонаж оттуда происходит и все время вспоминает родной штат. Главный герой — еврей. В первых романах — это юноша, молодой человек («Прощай, Коламбус» и «Случай Портного») потом зрелый, но рано начавший стареть мужчина (собственно «Моя мужская правда»), наконец, старик («Людское клеймо» и «Призрак уходит»). У этого героя всегда очень сложные взаимоотношения с окружением и самим собой, в ранних романах он пытается порвать с традициями своего народа и своей семьи, по мере старения героя появляются все новые и новые традиции, с которыми нужно рвать. В романах повторяются персонажи: скажем, Дэвиду Кипешу досталась целая трилогия («Грудь», «Профессор Желания» и «Умирающее животное»); Натану Цукерману — другая трилогия, потом еще несколько романов, но сперва он появляется в качестве персонажа романов главного героя в «Моей мужской правде». Мир Рота — это сложная Вселенная, где тексты и герои взаимодействуют друг с другом, и с читателем, конечно. Там всегда есть мрачноватый, порой человеконенавистнический юмор, всегда есть секс, который чаще всего доставляет дискомфорт, как, впрочем, и его отсутствие, а герои склонны все переусложнять. И их обуревают желания, страшные желания, которые подавляют волю и подчиняют разум. Помимо неудовлетворенности желаний, персонажи могут страдать от антисемитизма, а могут, наоборот, страдать от излишней толерантности общества, как, например, главный герой «Людского клейма», уволенный из университета по абсурдному обвинению в расизме. В какой-то степени это все один и тот же роман, который Рот всякий раз пишет по-новому, как подростковую прозу, а может, как антиутопию — «Заговор против Америки», где президентом США становится Линдберг и Америка превращается в подобие нацистской Германии. И, надо отметить, романы Рота — это настоящий рай для читателя, у которого хоть немного развита эмпатия. Если ты чуть-чуть готов открыть книге душу, то роман сразу начнет поглощать тебя — и вот ты уже по полной испытываешь стыд вместе с героем «Людского клейма», тебя душит липкий страх вместе с персонажами «Заговора против Америки», ты занимаешься самокопанием вместе с героями «Профессора Желания». Чтение Рота — это всегда сеанс доморощенного психоанализа: сперва тебе кажется, что это ты психоаналитик, а герой — твой пациент, но потом, как в каком-то странном фокусе, в кресле оказываешься ты сам. Это чтение всегда немного болезненно, но любовь к текстам Филипа Рота, «ротомания», действительно немного сродни мазохизму.

На ранних этапах жизни Рота постоянно в чем-то обвиняли: то в антисемитизме (уж очень он критично описывал свой еврейский мир), то в порнографии (для 1969 года подробно описывать мастурбацию в романе казалось небывалой смелостью). А еще в сексизме. Последние лет 15 он постоянно ходил в числе фаворитов у букмекеров, которые оценивают шансы писателей на получение Нобелевской премии по литературе, но из года в год ее не получал. Ротоманы всего мира ждали этого события с все тем же мазохизмом, каждый октябрь предчувствуя свое очередное поражение. С Нобелем для Рота я прошел все пять стадий принятия. Сперва я отказывался верить, гневался и возмущался всякий раз, когда упрямые шведы раз за разом отказывались вручать ему награду. Потом были торги — ну да, интеллектуалы в мире сейчас все левые, что в современных условиях означает нелюбовь к Америке, а потому у американского писателя шансы на Нобелевскую премию заведомо низки. Потом началась депрессия — я перестал верить и со смехом читал возмущенные жалобы ротоманов и ротоманок, которые каждый октябрь неизменно спрашивали: «Ну когда же дадут Нобелевскую премию Филипу Роту?».

Стадия принятия наступила в 2016 году, когда Нобеля получил Боб Дилан. По негласному принципу литературы должны чередоваться — значит, в следующий раз для Америки шанс наступит лет через 10 как минимум. А для пожилого Рота это означало практически смертный приговор всем надеждам на Нобеля. Но месяц назад забрезжила надежда: на фоне скандалов в Стокгольме пошли слухи, что в этом году могут вручить премию кому-то бесспорному — например, Роту. В итоге премию за 2018 год просто решили не вручать. Теперь уже точно не получит. А ротоманам теперь ждать нечего. Разве что выхода сериала по мотивам «Заговора против Америки», который снимает создатель «Прослушки» Дэвид Саймон.

...«Автор повторяет сам себя, а последние главы знаменуют совершенное падение его таланта», — писали критики о «Евгении Онегине». «Роман громоздкий, рыхлый, зачем эти постоянные философские размышления, которые замедляют действие? Читать невозможно» — это про «Войну и мир». Чайковский называет «Анну Каренину» совершеннейшей пошлостью, а Некрасов сочиняет эпиграмму:

Толстой, ты доказал с терпеньем и талантом,

Что женщине не следует «гулять»

Ни с камер-юнкером, ни с флигель-адъютантом,

Когда она жена и мать.

«О чем говорят бестселлеры»: Как устроен детектив

И какие книги детективного жанра советует почитать Галина Юзефович

В «Редакции Елены Шубиной» издательства «АСТ» вышла книга литературного критика Галины Юзефович «О чем говорят бестселлеры. Как все устроено в книжном мире». В ней она рассказывает о главных элементах знаменитых бестселлеров и популярных книжных жанров. The Village публикует главу про детективы и список лучших сравнительно новых книг о расследовании преступлений.

Появление детектива

Истоки детективного жанра принято нынче искать где угодно — то в древнеегипетской литературе, то в средневековой китайской, но на самом деле детектив — изобретение европейское и сравнительно новое. Понятно, что литература о расследованиях преступлений не могла возникнуть раньше, чем собственно расследования, а ими (сегодня нам это странно представить) никто всерьез не занимался до начала XIX века. До этого идея медленного, целенаправленного, подчиненного определенным правилам поиска преступника никому просто не приходила в голову — злодея либо ловили по горячим следам, либо изобличали очевидцы, либо выдавала какая-то нелепая случайность. Специально обученных людей, призванных планомерно охотиться на преступников, вычислять их мотивы, собирать улики и устанавливать алиби, банально не существовало.

Первооткрывателем и первопроходцем в этой области суждено было стать человеку, выразимся аккуратно, с далеко не безупречной репутацией — Эжену Франсуа Видоку. У нас его знают преимущественно как создателя сыска политического (и в этом качестве традиционно не любят) — на некоторое время его имя даже стало нарицательным в значении «доносчик», «пособник власти в борьбе со сводобомыслием» (именно так его использует Пушкин в известной эпиграмме, бросая в лицо своему давнему оппоненту Фаддею Булгарину обидную дразнилку «Видок Фиглярин»).

Однако, помимо политического сыска, Видок (к слову сказать, сам бывший преступник, с некоторой периодичностью возвращавшийся к прежнему ремеслу) создал и сыск уголовный. В 1811 году он обратился в полицейскую префектуру Парижа с предложением организовать и возглавить специальное подразделение по расследованию особо тяжких и запутанных преступлений. Так на свет появилась легендарная Сюрте — департамент французской полиции, состоявший поначалу преимущественно из бывших преступников (Видок был убежден, что вора может поймать только вор) и послуживший прообразом американского ФБР, английского Скотленд-Ярда и других подобного рода институций. А выйдя в окончательную отставку, в 1833 году Эжен Франсуа преподнес будущим авторам детективных романов еще один бесценный подарок — основал первое в мире частное сыскное агентство (сам он его именовал «частной полицией»). Именно подвиги Видока, цветисто и не вполне достоверно описанные им в скандальных мемуарах, в 1841 году побудили Эдгара Аллана По создать первый в истории литературы настоящий детектив — знаменитый рассказ «Убийство на улице Морг».

Под влиянием новостей из Франции героем своего рассказа он сделал француза, обедневшего аристократа Огюста Дюпена, безупречного мыслителя и интеллектуала, а место действия перенес в Париж. За «Убийством на улице Морг» последовали еще две истории о приключениях Дюпена — «Тайна Мари Роже» и «Похищенное письмо», после чего По охладел к новоизобретенному жанру и забросил свои детективные эксперименты. Однако золотой канон детектива, его базовая архитектура были сформированы в этих рассказах весьма основательно и, как показал дальнейший опыт, надолго; собственно, основные принципы не теряют актуальности до наших дней. Как и во времена По, детектив сегодня, подобно Земле в древних космологических представлениях, покоится на трех слонах: фигуре сыщика, структуре сюжета и антураже (или, если угодно, фоне, на котором разворачивается действие).

Фигура сыщика

Несмотря на формальное равенство всех трех слонов, в действительности один из них немного равнее (ну, или просто крупнее) прочих — подлинной основой любого детектива, конечно же, была и, вероятно, навеки останется фигура сыщика. Неслучайно же мы куда чаще говорим «детективы о Шерлоке Холмсе» или «…о Харри Холе», чем «детективы Артура Конан Дойла» или «детективы Ю Несбё». Фигура эта обладает определенными особенностями, ярче всего заметными в сравнении с героями произведений других — более психологически достоверных — жанров. Не так давно я попросила своих студентов вспомнить, что они знают о конан-дойловском Шерлоке Холмсе. После расчистки позднейших напластований, привнесенных в образ великого сыщика многочисленными экранизациями, удалось доподлинно установить следующее. Холмс курит трубку, играет на скрипке, а иногда употребляет наркотики. Он происходит из семьи среднего достатка и в свое время окончил Оксфорд. Он эксцентричен и неаккуратен во всем, что не касается его работы. У него тонкий нос с горбинкой, он высокого роста и очень худощав, но при этом силен и в молодости всерьез занимался боксом. Он асексуален, никогда не был женат, но однажды слегка увлекся аферисткой по имени Ирэн Адлер. Он способный химик, но при этом удивительно невежественен в большинстве других дисциплин (к примеру, не знает, что Земля вращается вокруг Солнца, и отказывается хранить эти сведения в голове). Он холоден, ему неведомы сильные эмоциональные привязанности. Дела он расследует, опираясь исключительно на свой патентованный дедуктивный метод. У него есть старший брат Майкрофт.

Собственно, вот и все — этим наша информация о Холмсе исчерпывается. Мы не знаем, где он вырос и как прошло его детство, кто его родители и живы ли они. Мы не имеем представления, какие у него отношения с братом, что он изучал в Оксфорде, где выучился играть на скрипке, как у него с деньгами (видимо, не очень, раз он не может позволить себе снимать квартиру в одиночку; но при этом во многих рассказах он ведет себя как богач). Конан Дойл не знакомит нас ни с одним другом Холмса, помимо верного Ватсона. Мы ни в какой момент не становимся свидетелями его внутренней борьбы, угрызений совести, сожалений, сомнений, травм, обид, надежд, разочарований...

И дело тут вовсе не в том, что Конан Дойл — никудышный писатель и не может придумать нормального, живого и объемного героя. Конан Дойл отлично знает, что делает: хороший сыщик — это в первую очередь функция, его задача — расследовать преступления, и все, что для этой задачи не требуется, можно без всякого ущерба отсечь (попробуйте провести аналогичный мысленный эксперимент с Эркюлем Пуаро — поверьте, результат будет примерно тот же).

Пытаться сделать сыщика полноценным трехмерным объектом вроде Ивана Карамазова или Анны Карениной примерно так же нелепо и избыточно, как пририсовывать ноги к погрудному портрету или приделывать затылок барельефу. Сыщик должен быть ярким, обладать характерными чертами (вроде трубки, неутолимой любви к орхидеям или роскошных усов) и уметь ловить преступников, — а психологические глубины сыщику не только не нужны, но прямо-таки противопоказаны. На протяжении долгого времени классический романный сыщик оставался любителем (то есть последователем Эжена Франсуа Видока в его второй ипостаси частного детектива); профессиональным же полицейским отводилась роль в лучшем случае второстепенная, а в худшем — откровенно комическая, гротескная. Сыщик должен был вступать в поединок со злом не в силу скучной профессиональной необходимости, а по зову сердца — как истинный рыцарь, лишенный корысти. Неслучайно даже тема гонорара в классическом детективе почти никогда не затрагивается: сыщики либо вовсе отказываются от него из благородных соображений, либо передают заработанные деньги на благие дела, либо просто оставляют этот вопрос за скобками.

Хороший сюжет

Но, пожалуй, довольно о сыщике. Второй слон, поддерживающий основания детективного канона, — это, конечно, сюжет. Правильный детектив начинается с убийства — ни одно другое преступление не может составить ему достойную конкуренцию, поэтому тексты, в которых сыщику приходится иметь дело с грабежом, мошенничеством или другими сравнительно «вегетарианскими» формами правонарушений, встречаются реже и, как правило, менее популярны. Идеально, если убийство всего одно: так, герой повести Ивлина Во «Работа прервана», писатель-детективщик, гордо называет себя «однотруповым» писателем, утверждая, что второй труп автор выкладывает исключительно от беспомощности и неспособности иным способом провернуть романные шестеренки.

Итак, убийство свершилось, сыщик взял след, и с этого момента начинается последовательное разгадывание головоломки, в которой вместе с подлинными ключами автор выкладывает на стол перед сыщиком (а заодно и перед читателем) ключи ложные, пустышки, призванные направить следствие по неверному пути. По идее, в процессе чтения читатель ищет разгадку параллельно с сыщиком, однако в действительности соперничество между ними иллюзорно. В этом соревновании любой здравомыслящий читатель желает победы своему конкуренту и, как можно дольше оставаясь в неведении, испытывает при этом глубочайшее удовлетворение (нет ничего хуже, чем вычислить преступника и его мотивы раньше, чем это сделает Пуаро, лорд Питер Уимзи или Ниро Вульф).

Ну а разрешается детективная коллизия впечатляющим катарсисом: сыщик собирает всех подозреваемых в библиотеке или возле камина в гостиной (читатель, затаив дыхание, незримо устраивается на краешке стула в заднем ряду) и, неспешно изложив им ход своих умозаключений, указывает на преступника. Невинные оправданы, темная туча рассеялась, новых смертей не ожидается, добро торжествует повсеместно, зло в панике бежит, но ему негде укрыться от сыщика в сверкающих латах, с сияющим копьем наперевес. Читатели аплодируют, занавес опускается. Часто важным участником расследования становится помощник сыщика — у Эдгара По он был безликим и безымянным, однако уже Конан Дойл снабдил его лицом, именем и характером, сделав, по сути, таким же важным персонажем, как сам Шерлок Холмс.

Формально помощник помогает сыщику, однако на самом деле он — агент читателя, его задача — задавать своему блистательному другу ровно те вопросы, которые задали бы ему мы сами (именно поэтому помощник не слишком умен — как правило, немного глупее среднестатистического читателя, что, ясное дело, добавляет ему очарования в наших глазах). Именно поэтому помощнику, в отличие от сыщика, позволено демонстрировать немного человеческих слабостей, тонких переживаний и эмоциональных глубин — иначе нам трудно будет себя с ним проассоциировать и признать своим полноправным представителем в мире романа.

Правильный антураж

Ну и наконец, третий детективный слон — это антураж. В рамках классического детектива «задник» должен был максимально диссонировать с кровавой интригой. Чем ярче светит солнце над зелеными лужайками сельской Англии, чем степеннее жизнь на Манхэттене в районе Десятой авеню — где стоит дом Ниро Вулфа; чем жарче пылает камин на Бейкер-стрит, тем страшнее дела, вершащиеся по соседству. В английском языке даже существует специальный термин — «cozy murders» («уютные убийства»): дополнительное напряжение в них нагнетается за счет пугающего контраста между светом и тенью, космосом обыденной жизни и хаосом преступления. Такой тип детектива, надежно закрепленный на спинах трех слонов, часто называют whodunit — буквально «кто это сделал», и именно он оставался самым популярным в годы, предшествующие Второй мировой войне, во времена Гилберта Кита Честертона, Агаты Кристи, Дороти Сэйерс, Рональда Нокса и других корифеев. Рональд Нокс, католический священник, писатель, критик и радиоведущий (а еще большой любитель розыгрышей: однажды в радиоэфире он сообщил слушателям, что в Англии началась революция и Лондон захвачен коммунистами, спровоцировав тем самым нешуточную панику), взял на себя труд подробно сформулировать главные правила жанра.

В настоящем детективе не дозволялась никакая мистика — все события (даже самые фантастические и невероятные) должны были в конце концов получить рациональное, логичное объяснение. Убийца должен был появиться в первой трети книги и не пропадать из поля зрения читателя вплоть до самой развязки. Сыщик не имел права оказаться убийцей, и вообще читателю не полагалось наблюдать за мыслями и чувствами преступника «изнутри» (это правило было нарушено Агатой Кристи в ее шедевре «Убийство Роджера Экройда»). Орудием убийства не мог служить неизвестный науке и не оставляющий следов яд или какое-нибудь чрезмерно сложное техническое приспособление. Сыщик не должен был утаивать от читателя найденные им ключи или подсказки, а также полагаться на интуицию.

Ну и конечно, никакие случайности и счастливые совпадения не допускались ни при каких обстоятельствах. Ясный, позитивистский по духу и в высшей степени оптимистичный по общему настрою классический детектив привольно цвел на протяжении 20-х и особенно 30-х годов прошлого века. Однако накануне Второй мировой войны что-то в воздухе неуловимо изменилось — свет померк, тени удлинились, и в обществе начались поиски причин атипичной, чрезмерной, по мнению многих, успешности криминального жанра. То, что огромному количеству людей постоянно требовалась эмоциональная анестезия, которую обеспечивал детектив, многим стало казаться нездоровым симптомом.

Американский журналист и крупнейший литературный критик Эдмунд Уилсон, собираясь в 1944 году в Европу освещать события на фронте, написал для журнала The New Yorker небольшое эссе об истоках популярности детектива. Вот к каким выводам он пришел: «Мир в эти годы (в период между мировыми войнами. — Прим. авт.) был охвачен всепроникающим чувством вины и страхом перед надвигающейся катастрофой, которую, казалось, нельзя предотвратить, поскольку невозможно доподлинно установить, на ком же лежит изначальная вина. <...> Все по очереди оказываются под подозрением, а улицы так и кишат тайными злоумышленниками. Кажется, что все здесь виновны, над всеми равно нависла опасность. А потом внезапно убийца разоблачен, и — о, какое облегчение! — он, конечно же, совсем не похож на нас с вами. Он настоящий злодей, и его, наконец, вывел на чистую воду всеблагой и всезнающий сыщик».

Коротко говоря, Уилсон считал, что давящее и слабо отрефлексированное общеевропейское предвоенное чувство вины и тревоги искало выхода — и находило его в инфантильном увлечении детективным жанром, который дарил читателю блаженное забытье и уверенность в том, что во всем происходящем виноват кто-то другой, не он сам и не люди вроде него. Логичным образом в послевоенный период пристрастие к детективам начинает восприниматься как нечто не вполне достойное — как попытка эскапизма и ухода от реальных проблем (позднее такие же претензии будут предъявлять жанру фэнтези).

Параллельно с этим начинается расшатывание и размывание детективного канона: консервативный и старомодный whodunit отходит на периферию, а на авансцене теперь блистают разные формы так называемого «инвертированного» детектива — или детектива howcatchem, «как их поймать». Такой обратный принцип организации детективной интриги — от развязки к завязке, от определения убийцы к его поимке и установлению мотивов — смещает фокус с сыщика-джентльмена, на досуге развлекающего себя изысканной головоломкой, на трудягу-полицейского, идущего по следу убийцы.

В детективах становится заметно больше крови, интрига усложняется и ветвится, а многие правила, незыблемые для Рональда Нокса, теряют свою актуальность — так, сегодня никто уже, в общем, не отрицает существования профессиональной интуиции, а значит, в определенных пределах полагаться на нее тоже не зазорно. Однако несмотря на многократные изменения в статусе (от изысканной интеллектуальной игрушки к социально не одобряемой форме эскапизма, затем — к малопочтенной забаве для низших классов, а оттуда — снова вверх, к каким-то заоблачным и не вполне пока осязаемым высям) и прочие серьезные мутации, в основе своей детектив остается удивительно стабильным.

Эксцентричный, обаятельный сыщик идет по следу преступника, решая в процессе множество затейливых ребусов наперегонки с читателем. Помощник сыщика восхищается гением своего друга, а попутно объясняет и комментирует его действия. Мирное течение жизни нарушено вторжением сил зла, и только сыщику по силам восстановить изначальную гармонию — что он непременно осуществит в финале. И до тех пор, покуда все эти принципы остаются незыблемыми, пока добро уверенно торжествует над злом, мы всегда можем рассчитывать найти в детективе утешение в скорбях, укрытие от насущных проблем и безотказную анестезию. Ну а если кому-то это стремление кажется инфантильным, что ж, пожелаем ему никогда в жизни не испытать потребности ни в чем подобном.

Пять хороших (относительно) новых детективов

Элизабет Джордж. «Картина без Иосифа»

Элизабет Джордж — единственная в мире американка, научившаяся писать классические английские детективы лучше самих англичан. Аристократ-инспектор Томас Линли и его помощница, детектив Барбара Хейверс (девушка из народа) отправляются в мирную английскую деревню расследовать странную смерть местного викария, а находят, как водится, целый клубок зловещих тайн.

Ян Мак-Гвайр. «Последний кит, или В северных водах»

Не роман, а выставка достижений детективного хозяйства: Викторианская эпоха — мрачная, волнующая и антигигиеничная, восстание сипаев, зловещие клады, брутальные китобои, арктические льды, предательство, убийство, сексуальные перверсии, кровь, золото и опиум... Из сплошных штампов и литературного вторсырья Мак-Гвайр ухитряется собрать конструкцию настолько головокружительную, что периодически хочется себя ущипнуть: ну нет, так хорошо просто не бывает.

Ной Хоули. «Перед падением»

Над морем разбился небольшой частный самолет, все пассажиры которого погибли — за вычетом художника Скотта Берроуза, случайно оказавшегося на борту, да маленького мальчика, которого он чудом вытащил из-под обломков. Теперь Скотту предстоит очистить свое доброе имя от павших на него подозрений, а заодно выяснить, кто же на самом деле виновен в случившемся.

Кейт Аткинсон. «Преступления прошлого»

Романы англичанки Кейт Аткинсон о сыщике Джексоне Броуди — идеально выстроенные детективы, в которых сюжет парадоксальным образом не главное. Вот уж кто не скупится на психологизм, эмоции, отношения и прочую не имеющую прямого отношения к основной интриге роскошь! В «Преступлениях прошлого» Броуди придется распутать несколько, на первый взгляд, не связанных между собой криминальных сюжетов, разворошить добрый десяток осиных гнезд и пережить собственную экзистенциальную драму — трогательную и убедительную.

Пола Хокинс. «Девушка в поезде»

Одинокая лузерша Рейчел каждый день ездит в город на электричке и наблюдает через окно за буднями идеальной семейной пары. Рейчел даже придумывает своим любимчикам имена — Джесс и Джейсон. Но однажды утром на их крыльце происходит нечто странное, а после Джесс пропадает, и, похоже, никому, кроме Рейчел, нет до этого дела... Неожиданный, психоаналитичный и совершенно захватывающий роман мгновенно сделал Полу Хокинс одним из самых продаваемых писателей в мире — и это, ей-богу, не тот случай, когда у нас есть повод усомниться в здравости массового вкуса.