Не все мои попытки уладить конфликт цивилизаций разрешились так же гладко, как эпизод с Siemens.
Наглядным примером послужило мое пребывание в 80-е годы в Нью-Йорке — месте, в то время настолько далеком и неизвестном для нас, что моя мать позже сказала мне: когда я туда уезжал, для нее это было все равно, что я улетал на Луну. Но именно там мне впервые довелось сыграть роль, которую впоследствии приходилось исполнять не раз,— роль моста между двумя культурами, которые не могут понять друг друга.

Мы с семьей прибыли в Соединенные Штаты в 1985-м и вернулись в Санкт-Петербург в 1991 году. Наше пребывание в Америке практически совпало с эпохой перестройки и гласности, объявленной Горбачевым. В той разбитой стране, куда мы вернулись, было почти невозможно узнать сверхдержаву, оставленную нами шесть лет назад.

Это не значит, что раньше мы не замечали, что в фундаменте СССР появились трещины. Но того, что произошло при Горбачеве, можно было избежать. Возможно, если бы Нурсултан Назарбаев — проницательный и образованный политик, которому удалось избежать вируса национализма, заразившего многих его коллег, согласился бы стать советским премьером в 1991 году, сегодня мы бы жили в другом мире. Его отказ обозначил еще одну развилку на пути нашей истории.

Подавляющее большинство граждан СССР, в том числе и я, по-прежнему считали, что советская система нуждалась в изменении, даже довольно существенном, но мы не хотели ее разрушения. И было бы ошибкой полагать, что сама партия не замечала назревшей необходимости перемен. В 1978 году, будучи еще молодым офицером, я посетил специальную лекцию, которую представитель обкома ЦК КПСС читал группе старших сотрудников КГБ и личного состава разведки. В ней высказывались идеи, какие в то время ни один диссидент не осмелился бы произносить вслух. Например, что если Компартия не примет серьезных мер по изменению социально-экономической формации, то в течение ближайших десяти лет Советский Союз столкнется с системным кризисом.

За пределами этих привилегированных кругов при мне неоднократно критиковалось наше общество, и тем не менее я никогда не встречал чисто антисоветской позиции. Конечно, будучи молодыми и полными скепсиса, мы не могли не волноваться из-за того, что слышали о партийной элите. Большинство членов верхушки партийного аппарата оставались идеологически стойкими коммунистами, и теоретически их способность к коррупции была ограничена неофициальным правилом, гласившим, что они не могли зарабатывать больше высококвалифицированного рабочего. Им также не разрешалось иметь дорогостоящую частную собственность. Но они жили в совершенно других домах и на других дачах, покупали одежду и продукты в специальных универмагах (моряки, у которых был доступ к иностранной валюте, запрещенной для остального населения, тоже пользовались чем-то подобным, но, пожалуй, больше никто). Неудивительно, что Андропову однажды пришлось признать, что партийное руководство управляло страной, которую оно почти не знало.

В 1985 году меня направили в Нью-Йорк на работу дипломатом — представителем СССР в Комитете ООН по использованию космического пространства в мирных целях.

Я должен был сочетать эту деятельность со своей работой на Первое главное управление КГБ (внешняя разведка), что было одной из самых почетных профессий для советского гражданина. Образование, которое можно было получить в этой структуре, соответствовало по уровню Кембриджскому или Принстонскому университету.
Но в то время заявление о работе в КГБ не подавалось — независимо от того, насколько сильно вы хотели работать в этой организации, необходимо было ждать, пока комитет сам не свяжется с вами.

В Нью-Йорк мы отправились в непростой период для отношений между Советским Союзом и Соединенными Штатами. Хотя, с одной стороны, казалось, что приход к власти Горбачева может ознаменовать новую эпоху, в которой враждебность наций друг к другу наконец пойдет на спад; с другой — его явно было недостаточно для того, чтобы развеять недоверие, копившиеся со времен окончания периода разрядки времен Брежнева. Значительные разногласия оставались после американских войн в Корее и Камбодже, гибели сбитых советскими самолетами борта 902 «Корейских авиалиний» в 1978 году и борта 007 в 1983-м, ввода советских войск в Афганистан в 1979-м, вторжения США на Гренаду в 1983-м и обоюдного бойкота Олимпийских игр.

Советскому дипломату разрешалось брать с собой до 200 килограммов домашних вещей, которые и последовали за нами вместе с десятилетиями представлений и домыслов об американской жизни. Прежде чем мы отправились в путь, я прошел настолько интенсивный инструктаж, что к концу его мог бы работать в Нью-Йорке гидом. Но независимо от того, какую вам дадут подготовку, все равно трудно адаптироваться, когда вас буквально забрасывают в другую культуру.

Американский дух, должно быть, повлиял на советское дипломатическое сообщество в Штатах — оно было гораздо более демократичным, чем аналогичные сообщества в других местах.
Например, обычно первый секретарь не поддерживал неформальные отношения с третьим секретарем, но в Нью-Йорке между нами установилось большое доверие. Возможно, это как-то связано с нашим поколением — людьми, хорошо образованными и уже имевшими некоторые знания в области иностранной культуры. Так, например, за семь лет до этого я отправлялся в Малагу в Испании в составе делегации ученых, участвовавших в конференции по полупроводникам.

Я вспомнил об этом визите в Испанию много лет спустя, когда судьба свела меня с Хуаном Карлосом I, тогдашним королем страны. В юности молодой король подружился с молодым человеком, который позже возглавит компанию, создавшую поезда Talgo. Когда в 2000-х годах я вернулся в Испанию в составе делегации РЖД, меня пригласили на встречу с Хуаном Карлосом. Испанский король, как мне сказали, был чрезвычайно заинтересован в положительном результате сделки. Мы поговорили, и я уехал под сильным впечатлением от его теплоты и простой, демократичной манеры держаться. Чуть позже в Москве это впечатление еще больше усилилось, когда мне позвонили по мобильному телефону. Сперва я не мог понять, с кем разговаривал. «Кто это?» — спросил я в недоумении. «Это я, твой друг Хуан Карлос»,— ответил голос на другом конце линии.

Но в 1985 году я был в «капстране» лишь во второй раз в жизни, и именно в Нью-Йорке я заметил, что, в то время как нас учили считать личные интересы второстепенными в сравнении с интересами государства и общества, западный менталитет, наоборот, ставил их на первый план. Во время первой поездки в метро я предложил свое место очень полной пожилой чернокожей леди, которая вошла на остановке после меня,— я до сих пор помню шокированные лица других пассажиров и даже самой женщины. Белый в костюме и галстуке, уступающий место пожилой чернокожей женщине? Это было немыслимо, они смотрели на меня так, словно я прилетел с Луны. Я понял, что сделал что-то из ряда вон, и после того случая в общественном транспорте я всегда стоял.

В те годы в Нью-Йорке я был ответственным за помощь в подготовке официальной позиции Советского Союза по вопросам сотрудничества в области мирного космоса, многие из которых обсуждались на протяжении десятилетий. В числе наиболее важных был вопрос о геостационарной орбите, имевший решающее значение для размещения телекоммуникационных и метеорологических спутников. Развивающиеся страны четко сознавали, что космическое пространство уже стало ограниченным ресурсом, который монополизировался промышленно развитыми странами. Самая большая проблема заключалась в том, что на момент, когда они окажутся в состоянии запустить спутник, для него попросту не останется места.

Это было увлекательное погружение в механизм международных отношений, действовавший под эгидой ООН, а также образец того, как профессионалы из огромного числа стран, многие из которых по-прежнему испытывали на себе напряжение холодной войны, могут вполне дружественно общаться друг с другом и прийти к глубокому и долгосрочному консенсусу.

Когда человек приезжает в чужую страну как разведчик, он должен вести себя в рамках неких неписаных правил, чтобы выжить. Он должен вести себя так, чтобы без необходимости не создать партнерам каких-либо затруднений, опасностей и, того хуже, не оскорбить их. В противном случае вы столкнетесь с очень серьезными последствиями.

Но хотя между двумя сторонами и существовало определенное уважение, я знал, что превращение этих отношений во что-то похожее на дружбу могло привести к фатальным последствиям. Я полностью запретил такое общение, потому что знал, как дружелюбие может превратиться в компромисс. Будьте вежливы, ведите себя правильно, но никогда не пересекайте черту.

Однажды ФБР задержало одного из наших людей. У него имелся дипломатический паспорт, он являлся международным служащим штаб-квартиры ООН, но американцев это не волновало. Его бесцеремонно бросили в тюрьму, и вскоре после этого все противоречия были, если можно так выразиться, решены выдворением из США порядка тридцати советских дипломатов. Неудивительно, что первыми на очереди были руководители резидентуры советской разведки, и

совершенно неожиданно я оказался одним из самых старших по званию оставшихся разведчиков. При этом я был всего лишь офицером территориального подразделения разведки, и ничего в моей карьере не готовило меня для такого мгновенного изменения позиции.
Я встречался со множеством интересных людей, например с российскими и американскими космонавтами, и узнал много всего, общаясь с дипломатами, бизнесменами и сотрудниками мэрии. Иногда мне поручали осуществлять функции переводчика на встречах сотрудников службы охраны Горбачева, Рейгана и Буша (при этом почему-то, несмотря на то что ни одна из сторон не говорила на другом языке, они могли прекрасно общаться после нескольких порций виски, а мы с моим американским коллегой сидели без дела в углу комнаты) и приезжих ученых (мой успех или неудача здесь полностью зависели от того, насколько я мог понять обсуждавшиеся теории — у меня были познания в области ракетостроения, и в моей памяти до сих пор хранится множество сложных уравнений). Но для меня Нью-Йорк означал просто место работы — это был офис, но не дом.

Иногда нам казалось, что мы находимся в некоем изгнании, и хотя от дома нас отделяли лишь 4000 километров, мы с равным успехом могли быть на Марсе. Мы не могли звонить домой и были вынуждены полагаться на редкие письма родных, которые всегда приходили спустя месяцы после отправки. Родные и близкие, оставшиеся в Советском Союзе, при общении с нами проявляли невероятную осторожность — они знали, что у нас мало шансов посетить их, за исключением чрезвычайной ситуации, поэтому они опасались сообщать нам о чем-либо, что могло бы вызвать эмоциональное потрясение.

Советские газеты приходили к нам лишь спустя несколько недель после публикации. Нам так сильно хотелось узнать новости с Родины, что любую информацию, которую только могли получить, мы проглатывали, словно голодный человек корку хлеба. Ситуация осложнялась еще и тем, что американские газеты, например The New York Times, рисовали картину абсолютной разрухи и полного хаоса дома. Иногда казалось, что все они следуют тезису Руперта Мёрдока, что лучшие новости — это плохие новости. Каждый раз после чтения американской прессы я опасался за безопасность своих родителей и сестры.

Со временем мы привыкли читать в американской прессе то, что по крайней мере нам представлялось пропагандой.

Было странно слушать рассказы американцев о том, что Ленинград стал милитаризованной зоной, контролируемой бандами каких-то курсантов, или что страну раздирали на части стихийные демонстрации.
Чаще всего над этим можно было лишь посмеяться, но в атмосфере, которая все еще царила даже через два года после речи Рональда Рейгана об «империи зла», не было ничего смешного.

Однажды, вернувшись домой, я обнаружил старшего сына в состоянии очень сильной депрессии, из-за того, что люди могут ненавидеть его просто потому, что он русский.

Помню, американский знакомый попытался пригласить моих сыновей посетить школу своих детей в Рэд-Бэнке, Нью-Джерси. Мне пришлось ответить ему, что, к сожалению, советским дипломатам запрещалось посещать этот округ, так как он находится слишком близко к стратегическим правительственным объектам, и что запрет распространялся и на их семьи. Он посмотрел на меня с недоверием. «Ваша пропаганда задурила вас, Владимир, они же дети, конечно, они могут приехать!» Мне пришлось сказать ему, что у них такой же дипломатический статус, что и у меня, и вряд ли им дадут разрешение. «Не волнуйся, среди моих друзей два сенатора,— ответил он.— Я улажу этот вопрос». Две недели спустя я снова увидел его, он выглядел неуверенным, почти пристыженным; повернувшись ко мне, он сказал: «Послушай, Владимир, я никогда не думал, что в Соединенных Штатах власти могут вести себя так с двумя детьми, просто оказавшимися сыновьями советского дипломата».

Мощь агрессивной позиции США в отношении Советского Союза блекла в сравнении с теплотой обычных людей, которую мы встречали каждый день. Они были выше идеологических догм, и для них было главное установить дружеские отношения с другими людьми – не важно, кто они и откуда. Мы ни разу не встречали проявлений враждебности среди простых американцев.

У нас с американцами могут быть разные привычки, но, в конце концов, мы все люди. Как никогда сильно этот тезис проявился в реакции на катастрофическое спитакское землетрясение в тогдашней Армянской ССР.

Проснувшись утром 7 декабря 1988 года, советские граждане в Нью-Йорке были потрясены страшной вестью из Спитака. Город лежал в руинах после двух сильнейших подземных толчков, произошедших всего за несколько минут. Фактически ущерб инфраструктуре и зданиям оказался настолько серьезным, что восстановлению город не подлежал — на обломках нужно было строить совершенно новый город. В близлежащем Ленинакане, втором по величине городе в стране, 80 процентов зданий были разрушены до основания. Более 25 000 человек погибли, в двадцать раз больше остались без крова. В городе остро не хватало одежды, одеял, экскаваторов и медицинского оборудования для диализа и переливания крови. Представители СССР в Соединенных Штатах, равно как и советские дипломаты в десятках стран мира, получили указание отложить текущую работу и сделать все, чтобы способствовать оказанию помощи.

Я нашел адрес штаб-квартиры Армянского всеобщего благотворительного союза в Нью-Джерси, приехав без предварительного звонка. Они сразу согласились помочь и провели колоссальную работу. Организация собрала гуманитарный груз и помогла отправить группу медиков. Мы нашли все лучшее медицинское оборудование — от коробок антибиотиков фирмы Pfizer до четырех специальных водяных кроватей для страдающих от ожогов, а также нескольких автомобилей, полностью оборудованных для работы в аварийных зонах. Помню, как ночью мы поехали в аэропорт и как на темной посадочной полосе все по цепочке передавали друг другу ящики с гуманитарным грузом, чтобы загрузить их в грузовой отсек самолета. Нам помогал даже персонал аэропорта — вообще, единственными, кто стоял в стороне и не пошевелил пальцем, чтобы помочь, были агенты ФБР, наблюдавшие за мной во время поездки. Они безучастно смотрели за происходящим, точно оно их не касалось. Хотя сама работа была тяжелой, мы все же находились на улице во время нью-йоркской зимы, и температура снаружи резко упала. К счастью, у меня с собой были две большие бутылки водки, поэтому я спросил пилота, есть ли у экипажа что-нибудь из закуски. Пилот принес гору сэндвичей, которыми мы и закусили. Все делились со всеми, кроме, конечно, наших друзей из американских спецслужб.

Три года спустя я прощался со своими американскими знакомыми. «Владимир, зачем возвращаться в Россию, когда там так неспокойно?» — спросил меня Ричард Макомбер. «Через год все закончится, уладится, и тогда ты сможешь вернуться». Я помедлил секунду, прежде чем ответить. «Если в России что-то начинается,— сказал я ему,— значит, через год это точно не закончится. Буду я ждать или нет — разницы никакой». К сожалению, я не ошибся.