Амирам Григоров

Уже неизвестно сколько вод утекло, но по сей день не унимаются "критики" Шолохова, выдумывают всё новых и новых "авторов" великого романа, одну чушь меняют на другую, но никак не могут притихнуть. Немало "развенчанию" Шолохова посвятил сил и времени Солженицын, между написанием сборника сказок про архипелаг гулаг и позированием с топором в Вермонте, но ничего вещественного не насосал.

Позже даже чудо произошло, отыскались подлинные рукописи Шолохова, казалось бы, после этого не осталось никакого материала для инсинуаций, но козлы продолжают отплясывать, в основном, это личности вроде бар селлы - это такой литературный паниковский, персонаж, чем-то напоминающий сетевого шизофреника Григория Марговского. Именно на лае на Шолохова эта самая селла и создала себе имя, ничем другим этот советский хлам не прославился, впрочем, совершил один очень ценный поступок - смылся из России струёй под давлением, и на том спасибо.

Спросите, а чего им так всем неймётся, что у них за проблема с Шолоховым?

А история в том, что Шолохов им всем в рот не помещается. Когда-то интеллигентская совковая фронда, выродившаяся впоследствии до современных белоленточников, была в гуманитарных науках велика и могуча, примерно, как цк кпсс. Во времена позднего совка очень многие уже скумекали, что власть компартии ненадолго и могущество её ограничено, а вот власть интеллигентского болота - она надолго, распространяется на благословенный Запад, и, безусловно, отдавая пожилой красной власти должное, шапку ломали не перед ней, а перед паперными-самойловыми, а потом и вообще - перед каждой картавой сявкой, способной кинуть в этой среде клич. Весь совковый "пишущий" охлос, все эти поэты-переводчики, заплесневевшие красножопые одесситы и журнальные крысы - молились на Запад и на всё, связанное с Западом, и, само собой, обожествляли Нобелевскую премию. Она была для них как райские врата, в которые может войти только их мессия, обсыпанный самой крупнозернистой перхотью из всех возможных. Вопрос с Пастернаком они решили быстро, и ловко перекрасили сталинского любимца, которого лично Отец Народов 6 раз выдвигал на Нобелевку, в пострадавшего диссидента, и все поверили.

Слуцкого они быстро выставили рабом режима, объявили нерукопожатным, ведь премиями он обласкан не был, кроме того, Слуцкий был совершенно одинок, коммуняцкие власти его не жаловали за честность и за не скрытое еврейство.

Но с Шолоховым это не могло выйти по определению - старик слал их буквально матом, клал на них с прибором, называл блядями и предателями во всеуслышание, и, в общем и целом, перед могуществом литературного местечка он не зассывал. И свалить его они не могли - поскольку у него была Их Прелесть, Нобелевская премия, которую они сами же раздули до вселенских масштабов. Осталось лишь "доказать", что роман написал не Шолохов. Всего-то делов, ага.

Рональд Нокс

ДЕСЯТЬ ЗАПОВЕДЕЙ ДЕТЕКТИВНОГО РОМАНА
       
Перевел с английского В.Воронин
       
I. Преступником должен быть кто-то, упомянутый в начале романа, но им не должен оказаться человек, за ходом чьих мыслей читателю было позволено следить.

Таинственный незнакомец, который явился неизвестно откуда, например сошел, как это часто бывает, с борта корабля, и о существовании которого читатель никак бы не мог догадаться с самого начала, портит все дело. Вторую половину этой заповеди труднее сформулировать в точных выражениях, особенно в свете некоторых замечательных находок Агаты Кристи. Пожалуй, вернее будет сказать так: автор не должен допускать при изображении персонажа, который окажется преступником, даже намека на мистификацию читателя.

II. Как нечто само собой разумеющееся исключается действие сверхъестественных или потусторонних сил.
       
Разгадать детективную тайну при помощи подобных средств -- это все равно что выиграть гребную гонку на реке с помощью спрятанного мотора. И в этой связи я позволю себе высказать мнение, что рассказам Честертона об отце Брауне присущ один общий недостаток. Автор почти всегда пытается направить читателя по ложному следу, внушая ему мысль, что преступление, должно быть, совершено каким-то магическим способом, но мы-то знаем, что он неизменно верен правилам честной игры и никогда не опустится до подобной разгадки. Поэтому, хотя нам редко удается угадать настоящего преступника, мы обычно лишены возможности пощекотать себе нервы, подозревая не того, кто совершил преступление.

III. Не допускается использование более чем одного потайного помещения или тайного хода.
       
Я бы добавил к этому, что автору вообще не следует вводить в повествование потайную дверь, если только действие не происходит в таком доме, в каком можно предположить существование подобных вещей. Когда мне случилось прибегнуть в одной книжке к тайному ходу, я позаботился о том, чтобы заранее сообщить читателю, что дом принадлежал католикам в эпоху гонений на них. Потайной ход в "Загадке Редхауза" Милна вряд ли отвечает правилам честной игры: если бы в доме современной постройки был сделан потайной ход -- невероятно дорогое, между прочим, удовольствие, -- об этом наверняка знала бы вся округа.
       
IV. Недопустимо использовать доселее неизвестные яды, а также устройства, требующие длинного научного объяснения в конце книги.
       
Может быть, и существуют неизвестные яды, оказывающие совершенно неожиданное действие на человеческий организм, но пока-то они еще не обнаружены, и, покуда они не будут открыты, нельзя использовать их в произведениях литературы -- это не по правилам! Почти все вещи Остина Фримена, написанные как отчеты о делах, раскрытых доктором Торндайком, имеют небольшой изъян по части медицины: для того чтобы оценить, до чего хитроумной была разгаданная загадка, нам приходится выслушать под занавес длинную научную лекцию.
     
V. В произведении не должен фигурировать китаец.
       
Чем вызван этот запрет, я не знаю; наверное, причину надо искать в привычном для Запада представлении о жителе Небесной империи как о существе чересчур умном и недостаточно нравственном. Могу лишь поделиться собственным опытом: если вы, перелистывая книгу, натолкнетесь на упоминание о "глазах-щелочках китайца Лу", лучше сразу отложите ее в сторону -- это плохая вещь. Единственное исключение, которое приходит мне на ум (возможно, есть и другие), -- это "Четыре трагедии Мемуорта" лорда Эрнеста Гамильтона.

VI. Детектииву никогда не должен помогать счастливый случай; он не должен также руководствоватъся безотчетной, но верной интуицией.
       
Может быть, это слишком сильно сказано, детективу позволительно испытывать озарения, строить догадки по наитию, но, прежде чем начать действовать, он обязан проверить их в ходе подлинного расследования. И опять-таки вполне естественно, что у него будут моменты прозрения, когда ему внезапно откроется смысл предшествовавших наблюдений. Но недопустимо, например, чтобы он обнаружил пропавшее завещание в механизме высоких стоячих часов, поскольку-де необъяснимый инстинкт подсказал ему, что искать нужно именно там. Он должен заглянуть в часы потому, чго именно там спрятал бы завещание он сам на месте преступника. И вообще, необходимо проследить за тем, чтобы не только общий ход рассуждений детектива, но и каждое частное умозаключение были добросовестно выверены, когда дело дойдет до объяснения в конце.
       
VII. Детектив не должен сам оказаться преступником.

Это правило применимо только в том случае, если автор лично засвидетельствует, что его детектив -- действительно детектив; преступник может на законном основании выдать себя за детектива, как это случилось в "Тайне дымовых труб", и ввести в заблуждение других персонажей, подсунув им ложную информацию.
       
VIII. Натолкнувшись на тот или иной ключ к разгадке, детектив обязан немедленно представить его для изучения читателю.
       
Любой писатель способен набросить на повествование покров таинственности, поведав нам, что в этот самый миг великий Пиклок Холc вдруг нагнулся и поднял с земли предмет, который не пожелал показать сопровождавшему его другу. Он лишь прошептал: "Ага!" -- и лицо у него стало серьезным. Все это -- неправомерный способ разгадывания детективной тайны. Мастерство писателя-детективиста состоит в том, чтобы суметь выставить свои ключи к разгадке напоказ и с вызовом сунуть их нам прямо под нос. "Вот, смотрите! -- говорит он. -- Что, по-вашему, из этого следует?" А мы только глазами хлопаем.
     
IX. Глуповатый друг детектива, Уотсон в том или ином облике, не должен скрывать ни одного из соображений, приходящих ему в голову; по своим умственным способностям он должен немного уступать -- но только совсем чуть-чуть -- среднему читателю.
       
Это правило адресовано тем, кто хочет совершенствоваться; вообще-то, в детективном романе вполне можно обойтись без Уотсона. Но если уж он там есть, то существует он для того, чтобы дать читателю возможность помериться интеллектуальными силами со спарринг-партнером. "Может быть, я рассуждал и не очень умно, -- говорит он себе, закрывая книгу, -- но по крайней мере я не был таким слабоумным тупицей, как бедный старина Уотсон".
       
Х. Неразличимые братья-близнецы и вообще двойники не могут появляться в романе, если читатель должным образом не подготовлен к этому.
       
Это слишком простой прием, и основан он на слишком маловероятном предположении. Добавлю в заключение, что никакому преступнику не следует приписывать исключительные способности по части изменения своего внешнего вида, если только автор честно не предупредит нас, что этот человек, будь то мужчина или женщина, привык гримироваться для сцены. Как восхитительно, например, упомянуто об этом в "Последнем деле Трента"!
       
1929

Надмозги в деле!

К вопросу о переводе "Властелина колец"...

"И Боромир, превозмогая смерть, улыбнулся."
Перевод В. Муравьева, А. Кистяковского.

"Тень улыбки промелькнула на бледном, без кровинки, лице Боромира."
Перевод Н. Григорьевой, В. Грушецкого.

"Уста Боромира тронула слабая улыбка."
Перевод М. Каменкович, В. Каррика.

"Boromir smiled."
Оригинал.

На Флибусте есть только две его предыдущие книги "Сам себе плацебо" и "Сила подсознания". У автора было сломано шесть позвонков, и он вылечился. Об этом и пишет.

Джо Диспенза, "Сверхъестественный разум. Как обычные люди делают невозможное с помощью силы подсознания".

Автор бестселлеров «Сила подсознания» и «Сам себе плацебо» рассказывает об исследованиях, проводящихся на его продвинутых семинарах с 2012 года, посвященных тому, как обычные люди делают невозможное с помощью силы подсознания, чтобы трансформировать себя и свою жизнь.

Применяя методы и техники новейших разработок в области эпигенетики, молекулярной биологии, нейрокардиологии и квантовой физики, до практических занятий, таких как медитация стоя и при ходьбе, доктор Джо Диспенза предлагает программу для выхода за пределы вашей физической реальности и вхождения в квантовое поле бесконечных возможностей.

Лен Дейтон «Британские СС»
За последние годы на зарубежном телевидении были показаны сразу два сериала, в которых рассматривается гипотетическая альтернативно-историческая реальность, где гитлеровская Германия сумела одержать победу над европейскими противниками и оккупировала гораздо большие территории, чем в действительности — "Человек в высоком замке" и "SS-GB". Что характерно, оба сериала имеют литературную основу, в первом случае ею является одноименный роман Филипа Дика, а во втором случае — роман Лена Дейтона, в русском переводе получивший название "Британские СС".

Несмотря на отчаянное сопротивление британских войск, к середине февраля 1941 года немецкие силы окружили или уничтожили остатки боеспособных подразделений. Акт капитуляции, лагеря на континенте для военопленных, продуктовые карточки и сегрегация евреев, но главное, конечно же, новая власть — марионеточное правительство и оккупационное военное командование, наместники от поглотившего большую часть Европы нацистского сверхгосударства. Поэтому Скотленд-Ярдом и вообще всей британской полицией теперь командует генерал Келлерман из СС. И хотя пока что полицейские занимаются обычным и привычным расследованием грабежей и убийств, но грядут перемены, и каждому рано или поздно придется выбирать между долгом и честью, между позором и смертью.

Главный герой романа, инспектор Дуглас Арчер, еще до войны прославился громкими расследованиями убийств, поэтому новое руководство в лице Келлермана высоко ценит его способности. И когда из Берлина прилетает штандартенфюрер Хут, офицер из личной службы безопасности Гиммлера, именно Арчер становится его помощником и гидом в Лондоне. Однако Хута крайне остро волнует дело об убийстве некоего Питера Томаса, и чем дольше инспектор ведет расследование, тем сильнее убеждается, что здесь замешано как британское Сопротивление, так и немецкие спецслужбы. И найти преступника — лишь малая часть задачи, от решения которой зависит будущее Британии, Германии и всего мира.

Благодаря мрачновато-циничному юмору Дейтона роман читается легко и бодро, несмотря на трагичность темы. Автор мелкими штрихами в антураже, ремарками в диалогах умело создает гнетущую атмосферу оккупации. Фактурные описания позволяют даже человеку, никогда не бывшему в Англии, представить себе размах немецкого влияния, горечь безысходности и бессилия, злость от каждодневного унижения. Выкрашенная в желтый скамейка для евреев в зоопарке. Рестораны и театры, куда вход открыт только для немецких солдат. Внезапные облавы с проверкой документов и массовые аресты после теракта. Бывший владелец элитной чайной, еврей, торгует жареной репой на улице. Ушлые дельцы-авантюристы сбывают немцам антиквариат и картины, часть воруя из брошенных домов, часть скупая за бесценок на черном рынке. Дейтон язвительно и саркастично проходится по всем: по грызущимся чинам немецкой армии и СС, по оккупационной администрации и ушлым барыгам, по озлобленным бойцам Сопротивления и пытающимся зажмуриться обывателям.

В отличие от простых работяг, инспектор Арчер слишком хорошо видит всю картину, но пытается успокоить совесть тем, что лишь выполняет по-прежнему необходимую работу — ловит преступников. Пусть в одном с ними здании расположено гестапо, пусть Келлерман числится в СС, пусть короля, по слухам, держат в Тауэре под арестом. Главное для Дугласа Арчера долг полицейского перед страной и отца перед сыном, маленьким Дугги, который лишился матери, когда шли бои за Лондон. Однако интриги СС, абвера, Сопротивления и американцев вокруг разработок погибшего ученого ставят его тихий мирок под угрозу, давят на долг патриота, на страх перед застенками гестапо, на безопасность сына, на честолюбие и профессиональную этику. И что самое худшее, выбирать инспектору придется между плохим и очень плохим. Придется балансировать на грани между страхом и риском, между ложью и недомолвками. Подозревать всех и каждого, играть в смертельно опасную игру со спецслужбами и одновременно искать сколько-нибудь приемлемый выход.

Если сравнивать книгу и сериал, то хотя сценаристы сохранили основную сюжетную канву, есть и заметные различия. В сериале сгустили нуарные краски, значительно расширили и усилили линию Сильвии, секретарши Арчера, связанной с Сопротивлением. Американская журналистка, Барбара Барга, в которую влюбляется инспектор, выглядит роковой красоткой. А одно из финальных разоблачений сценаристы наоборот убрали, снизив трагичность развязки. В нескольких эпизодах сериал явно сделали более натуралистично-вульгарным, например, добавив постельных сцен. Впрочем, замена ресторана со знаком "Soldatenkino" на бордель смотрится вполне удачно, добавляя реализма.

Итог: отличный детектив со сложными этическими дилеммами и шпионскими интригами.
Моя оценка: 9/10

Нил Стивенсон. Семиевие. Перевод с английского. Павла Кодряного, Михаила Молчанова. М.: Э. Fanzon, 2017

«Семиевие» — хардкорная science fiction без всяких реверансов перед читателями и в то же время постапокалиптика в самой концентрированной форме. По версии Нила Стивенсона, судьба нашей цивилизации определится в тот момент, когда микроскопическая черная дыра на чудовищной скорости прошьет Луну насквозь и развалит естественный спутник Земли на семь неравных фрагментов. С этой минуты до начала Каменного Ливня, метеоритного дождя, который вскипятит океаны, сотрет до основания горные хребты и полностью уничтожит земную биосферу, останется около двух лет. Единственное, что может сделать за эти годы человечество, — забыть о распрях перед лицом неминуемой гибели и совместными усилиями создать Облачный Ковчег, небольшое космическое поселение, где под присмотром отряда ученых и первопроходцев будет храниться генетический архив. Собственно, новый роман Нила Стивенсона на две трети посвящен истории строительства этого самого Ковчега, расписанной в мельчайших технических подробностях.

Автор «Лавины» и «Алмазного века», «Барочной трилогии» и «Анафема» всегда отличался обстоятельностью и скрупулезным подходом к деталям. Но в новой книге Стивенсон перещеголял сам себя. Три страницы на сцену облачения в скафандр, пять — на описание конструкции спасательной капсулы, десять — на технические характеристики стыковочных узлов. Конечно, у каждого поколения своя hard science fiction, «твердая научная фантастика»: «Ральф 124С41+» Хьюго Гернсбека, «Космическая одиссея» Артура Кларка, «Красный Марс» Кима Стенли Робинсона. На худой конец, «Последний полустанок» Владимира Немцова или «Арктический мост» Александра Казанцева. «Семиевие» имеет шанс занять почетное место в этом ряду и стать главным НФ-романом 2010-х, потеснив Энди Вейра с его «Марсианином». Настораживает другое — нереальная кататоническая отстраненность всех без исключения героев книги. Представьте, что вам объявили: через два года все вокруг умрут мучительной смертью — мужчины и женщины, дети и старики, котики и собачки. Эмоций будет — через край. Но вместо того, чтобы впасть в тихую депрессию или буйную истерику, персонажи Стивенсона запасаются таблетками для эвтаназии и дружно включаются в работу над проектом, завершение которого им не суждено увидеть. Может, это и не клиническая социопатия, но реакция не вполне здоровая. Не хотелось бы жить в «дивном новом мире», который построят потомки этих героев через пять тысяч лет, когда Каменный Ливень утихнет и Земля станет пригодна для повторного заселения.

"Горький"

...Вошел, несколько переваливаясь от полноты, лоснящийся человек в короткой поддевке, какие в провинции носили опереточные знаменитости и куплетисты... Левка был палач, человек такой удивительной жестокости, что Махно будто бы не раз пытался зарубить его, но прощал за преданность...

- Я Лёва Задов! Со мной шутить не надо! Сейчас я тебя буду пытать, а ты мне будешь говорить. И если, сука, ты мене опять будешь врать, то я с тобой сделаю то, шо содома не делала со своей гоморрой! Спрячь зубы, вирву!

Писатель Михаил Елизаров прекрасен!

Меняла.

Мне было двенадцать лет, и меня именно что отпиздили.

Не поколотили — это безобидное слово из лексикона гайдаровских дачных потасовок: яблочные хулиганы колотят пионеров, а пионеры дают хулиганам по шеям.

Жадин и ябед лупят. Поймали Федьку и отлупили. Что еще происходило в книжках издательства «Детская литература»? Задавали трепку, отвешивали тумаков. Не вспомню, в какой повести отважный мальчик выговаривал уличной шпане: «Вы можете меня избить, но!..»

Избить… Меня — отпиздили. И прежний мир лопнул, как хрупкий елочный пузырь — телевизионный ирий Петровых и Васечкиных, эдем кудрявых Электроников и глазастых Алис, все вымышленное советское детство разлетелось на брызги и осколки. До шестого класса я сберегал весь этот художественный пшик, словно праздничный шар в коробке с ватой. И вдруг — хруст стеклянной скорлупы… Отпиздили.

Я не был трусом, не боялся драки как таковой, меня не пугала перспектива подбитого глаза, опухшей кровоточащей губы. Обо всем этом я читал или видел на экране — легитимный бойцовский грим из мальчишечьих историй. Я бы вытерпел боль лицевого ушиба. Были же в моем опыте разбитые колени, сломанное предплечье. Произошло другое — отпиздили…

Точнее, отпиздил. Он. По имени Витя — так мне представился. Позже сообщил, что ему пятнадцать лет, хотя Витя не походил на подростка — скорее на крепенького юного мужичка: плечи, грудная клетка, на губе шерстились редкие усики. Туловище у него было приземистое, татарское, голова круглая, как у якута, с темными гладкими волосами. А лицо привычное, украинское, таких много.

В тот год я поменял школу, мы переехали с городской окраины в центр.

На новом месте все пошло наперекосяк. В этой школе будто собрали ребят иной человеческой породы. Они совсем не походили на моих прежних товарищей. Ни обликом, ни повадками. Одноклассники выглядели взрослее меня, долговязые, пошлые и плотские. Давно уже не дети, точно я на два года ошибся классом. Они прекрасно знали, что такое выгода и благо, — будущие солдатики капитализма. Я был для них пионерским рудиментом из архаичного советского балаганчика.

На уроке мира классная руководительница поинтересовалась национальностью моих родителей — формальная отчетность для журнала.

Я беспечно ответил:

— Папа — русский, мама — чувашка…

Какой-то весельчак переспросил:

— Чебурашка? Чушка?

Захохотали. Один начал, и остальные подхватили смех, как заразу. Учительница улыбалась.

Я получил записку: «Чушка».

Помню урок пения. Я поднял руку, вызвался. У меня был хороший голос. Может, и не такой звонкий, как у всесоюзного Сережи Парамонова, но чистый.

Я стоял перед хихикающим коллективом и верил, что после песни они меня полюбят. Мне виделась знаменитая сцена из «Электроника» — исполнение «Крылатых качелей». Я запою, и все сбегутся, заслушаются.

Спел. И не мог поверить: они смеялись так, будто с меня упали штаны. Обескураженный, я сел и получил записку с мерзким словом.

Подумать только, я был таким любимым в прежней школе. Заводила, запевала. А тут на тебе — «чушка-задрот».

Сосед по парте, с которым я пытался подружиться — поразительно, я интуитивно выбрал для общения неуважаемую особь, — отодвинулся от меня! Бедняга испугался, что травля коснется и его. В тот день я принес домой в портфеле дохлую синичку: подсунули, а я и не заметил.

Пятый класс я закончил крепким хорошистом, а в этой школе сразу нахватал троек. Не потому, что не тянул программу: я был контужен враждебным приемом. Не понимал, чем провинился, как мне себя вести? Я не понравился ни учителям, ни школьникам…

Тяжелый, одинокий был сентябрь. В новой квартире не было телефона, я выбегал звонить прежним друзьям из автомата, пару раз съездил в покинутую школу. Но детская память коротка, меня позабыли за лето, за сентябрь. Я был для них эмигрантом, призраком на спиритическом сеансе.

Витю я повстречал в зоопарке, возле клетки с тянь-шаньским медвежонком. В теплое воскресенье бабьего лета. Таким я был: выписывал «Юного натуралиста» и по какому-то редакторскому велению отправился наблюдать звериные повадки. Я мог еще при этом напевать: «Может, у оранжевой речки все еще грустят человечки, потому что слишком долго нету нас…» — с меня бы сталось, с комнатного…

И вдруг услышал за спиной:

— А ведь жаль его, лохматого… Нехорошо животных за решеткой держать. Им бы на природе жить.

Я оглянулся:

— Да, жалко…

Я был в школьной форме. Пиджак с алюминиевыми пуговицами, темно-синий, как обложка ленинского сочинения. На рукаве шеврон с солнцем и книжкой. Рубашка, красный галстук.

Витя в обычной одежде. Штаны, футболка, кроссовки.

Он вытащил пачку сигарет:

— Курить будешь?

— Нет. — Я смутился. Вопрос был не пионерским. Дворовым.

— И не надо. — Он улыбнулся. — Вредно. Я вот тоже скоро брошу. Надо только волю в кулак собрать… Ничего, соберу! — Он закурил. — Как тебя зовут? А меня Витя! Ну что, по мороженому за знакомство?..

Таких, как я, в СССР водилось много. Кто мы были? Обычные пионеры-элои. Беспечные существа. Моя катастрофа заключалась лишь в том, что я до последнего свято верил, что из советского детства навсегда изгнана угроза и опасность…

На беду хищный Витя укладывался в кинотипаж хулиганистого, но славного парня. Того самого, который «дает по шеям», неважно учится. Его отчитывают на комсомольском собрании, и он стыдится. А потом совершает бытовой подвиг. Или поступает в летное училище…

Мы болтались с Витей по городу несколько часов. Я доверился и выложил все мои школьные горести — про «чушку» и «задрота», поведал про домашние сокровища. Что у меня лежит прадедовский Георгиевский крест, немецкая фляга и обломок шашки, переделанный в нож. Я звал Витю в гости — посмотреть на все это добро, он клал мне руку на плечо. Рассказал, что год проучился в одесской мореходке, но пришлось уйти.

Я огорчился за него:

— А почему?

Он погрустнел:

— Мать заболела… Но я обязательно вернусь на море!.. Мне без него никак!

Потом вздохнул:

— Я со своим лучшим другом в ссоре. Подрались из-за девчонки. Выручи! Он со мной даже говорить не желает. Пойдем, ты передашь ему, что я хочу с ним встретиться. Я подожду внизу…

Для меня было счастьем услужить новому товарищу. Витя провел меня через проходной подъезд дореволюционного дома. Мы оказались во внутреннем дворике со слепыми узкими окнами. Две высокие стены и кирпичная перепонка между ними. В ней проломленная дыра. Куда — неизвестно.

Огороженный мусорный пустырек порос городской бледной травой.

Среди полной тишины я спросил:

— В какой квартире живет твой друг? — двинулся к подъезду.

Витя развернул меня и сказал:

— Деньги сюда давай… — протянул коричневую ладонь.

— Что за деньги? — Я не понял.

— Твои. Которые в карманах лежат. Ну?! — Жадная ладонь превратилась в шлепок по щеке — злой, обидный.

Не передать словами! Ведь не бывает же такого, чтобы бродить в обнимку, кормить мороженым, рассказывать про мореходку, а потом:

— Ты, блядь, не понял, Чушка?

В советских повестях водились такие хулиганы, которые на улицах отбирали мелочь. Они выходили из темноты. Говорили шипящими змеиными голосами и отличались трусливым нравом. Им стоило сказать: «Вы можете меня избить, но!..» — и они уползали в свой асоциальный ад…

— Ты можешь меня избить, но!..

В глаза плеснуло горячим свинцовым обмороком. И еще одно ощущение: в замочной скважине сломался ключ.

Я упал. От боли затошнило. Превозмогая дурноту, я смог приподняться, подставил сложенные ковшиком ладони — из ноздрей толчками прыскала кровь.

Второй ослепительный удар — уже кроссовком. Мне показалось, что лицо разлетелось брызгами, искрами, будто топнули по огненной нефтяной луже.

Я опрокинулся на спину.

— За что, за что? — пробулькал.

Третий хрусткий удар в грудь. Захлебнулся, потерял дыхание.

Витя наклонился, пошарил по моим карманам. Отыскал полтинник. У меня и не было больше. Опрокинутый, вытаращенный, я смотрел на него.

Он произнес, словно распростер надо мной перепончатые демонические крыла:

— Я тебе соврал! Я действительно пробыл год, но не в мореходке, а в колонии!

Литературщина, перепев Гайдара: «Собака, нашел себе товарища! Я бегу на Дон, только не к твоему собачьему Сиверсу, а к генералу Краснову…»

У меня не было маленького маузера, как у героя повести «Школа». Я лишь шептал, как заклинание:

— Ты можешь меня избить, но… — и расквашенный нос ронял на землю, на пиджак красные многоточия.

Витя рассмеялся — татарское туловище, якутская голова, украинский губастый рот. И так двинул куда-то под ребра, что я вовсе перестал чувствовать боль. Точно у меня имелся специальный выключатель, обесточивший все рецепторы.

Я не плакал, потому что слезы для людей. А тут всем заправляла городская чертовщина. Огромный червь, проникший в нежное яблоко книжно-телевизионного вымысла. Не я истекал кровью на том пустыре, а советская художественность — ее опустошенная утроба, из которой я вывалился на свет.

Демон реальности устал глумиться надо мной и вышел через кирпичную дыру в стене. А я поднялся и побежал домой. Откуда силы взялись? Мальчик с клокочущим, будто вспоротым горлом.

Отец был дома. Он повел меня в ванную, остановил холодными примочками кровь из носу, умыл и успокоил. Сказал:

— Пошли, найдем его!

Я жалобно вскричал:

— Папа, не надо! Он очень страшный!

Я правда думал, что этот Витя расправится и с отцом: просто никто еще не причинял мне столько боли, и я принял ее за эквивалент физической силы.

— Пойдем, — сказал отец. — Не бойся!

Мы побывали в том жутком дворе, мы лазали в дыру, но Витю не нашли. Он сгинул, как и положено нечисти.

В больнице мне вправили нос, зашили рассеченные губы. Рентген показал трещину в ребре. Две недели я провел дома, потом заявил, что больше не пойду в ту неприветливую школу.

Родители забрали мои документы и перевели меня в соседнюю школу на вторую четверть.

Весь учебный год прошел в ожидании Вити. Я до смерти боялся его повстречать. Однажды мне показалось, что бесовское Витино лицо мелькнуло в трамвае.

Я бежал без продыху прочь, влетел в какой-то подъезд на последний этаж, сидел до темноты — вдруг неподалеку бродит Витя.

Я приготовил для защиты молоток: отпилил ручку, оставив длины только под кулак. Так и ходил с молотком в кармане. Позже заменил молоток складным ножом. И навсегда простился с призрачным миром элоев и пионеров…

Прошло семнадцать лет. Три года как я был женат, в Москве вышла моя первая книга, была дописана вторая — про демонов.

Я приехал в Харьков навестить родителей.

Я не держал запаса гривен: инфляция съедала их, точно ржавчина. Я сунул в карман пятидесятиевровую купюру и пошел в обменку.

Был какой-то праздник, все пункты оказались закрыты. Раньше возле таких местечек ошивались менялы — суетливые частники, за которыми держалась дурная слава обманщиков. В девяностые частенько приходилось иметь с ними дело, но к началу двухтысячных менялы почти вымерли.

Вдруг я увидел его. Мне даже мига не понадобилось, чтобы узнать его. Витя! Мой детский кошмар. Он не изменился — все те же голова котлом, приземистость, загустевшие усики. Но теперь я был выше его и вдвое шире.

Витя бродил эллипсами, перечислял шепотом валюты:

— Доллары, евро…

Сердце мое колотилось, первый ужас волновал посильнее первой влюбленности.

Панический, с ума сводящий Витя. И вот он рядом. Только руку протяни…

Я остановился. Он бормотнул:

— Доллары, евро… Мужик, поменять нужно?

Он не узнал меня. Я понял это по ленивым зрачкам — как у животного в зоопарке, мимо которого за день проходят глазеющие толпы.

Я назвал сумму, он деловито кивнул.

— Давай отойдем, — заговорщицки подмигнул Витя, — тут мусора пасут…

Я не боялся его, уверенный в своем физическом превосходстве: я мог завязать узлом строительный гвоздь-десятку. На крайний случай у меня был нож, крепкий американский складень.

Мы прошли через сквозной подъезд и оказались в кирпичном тупичке со слепыми окнами. Стояли лишь несколько мусорных баков.

Я протянул ему купюру, он изучил ее на свет, сунул под рубашку, принялся отсчитывать гривны.

И тогда я произнес:

— Ты узнал меня, Витя?

Сколько раз я представлял эту сцену… Хотел сказать иронично, зло, но голос почему-то задребезжал.

Витя отвлекся от счета. Лицо из деловитого сделалось хитрым и настороженным. Он не понимал, чего ждать от меня.

— Семнадцать лет назад. В сентябре… Помнишь?

— Ты обознался, мужик, — наконец он сказал. — Я не Витя.

Я взял протянутые гривны, пересчитал… По мусорному баку пробежала пепельная крыса.

Он двинулся к подъезду. Я рывком развернул Витю, так что от его рубашки отлетели пуговицы.

— Куда пошел?! Тут не хватает!

— Забирай на хуй свой полтинник! — Витина рубашка распахнулась.

И вот что я увидел.

Со стороны сердца под ребрами находилась дыра, обросшая изнутри бледно-розовой, как после ожога, кожей, будто Витя был вылепленным и кто-то совочком зачерпнул вещества из его тела. В этом отвратительного вида углублении, словно на полочке, лежали мои евро.

«Болезнь? Последствия какой-то операции?» Левой рукой я совал ему гривны, правой тянулся за купюрой.

Как ни старался я уберечься, пальцы все же коснулись его внутренней кожи — теплой, живой. Я содрогнулся от омерзения.

Во время прилива, когда море возвращается в свои берега, вода не только прибывает из глубин, но и поднимается со дна, из песка…

Нечто похожее произошло со мной, но в области памяти.

Я взял мои деньги и — это было точно озарение! — одновременно понял, что до настоящего момента я ровным счетом ничего не помнил о страшном Вите и дворике, где много лет назад был растоптан, отпизжен…

Но, прикоснувшись к розовокожей дыре, я будто заново прожил минувшие семнадцать лет, и мне сразу же стало ясно, почему я оказался в этом тупичке возле мусорных баков. Один на один с менялой.

Будит детское архетипическое. У каждого был свой "Витя". Моего звали Дима Б., из соседнего двора. Я много и часто в детстве дрался, даже с пацанами старше себя на два-три года, но Диму забороть так и не смог. Постоянно от него огребал. Боялся его дичайшэ. Даже сейчас, вспоминая, что так и не смог ему дать пизды, моторчик начинает сбоить и ладошки потеют!