Пришёл Юстас и развеял морок мрака и ужаса, разогнав его мерными покачиваниями опахала трезвомыслия!

И я снова беззаботный и весёлый форумчанин в ожидании лета!

Тысячная (как обычно, печальная) история о гремучей смеси дамской, так сказать, неумности и магии. Рассказ одной девушки…

Софья Павловна преподавала у нас в классе математику. Странноватая женщина, почти всегда одетая в какие-то обноски, с вечно потупленным взглядом, выражающим полное безразличие ко всему окружающему. А ведь и правда, казалось, что она с полнейшим равнодушием относится и к нам, ученикам, и к коллегам, и даже к предмету, который ведёт. Придёт, бывало, в класс, сядет за стол, отбарабанит новую тему, а там хоть потоп – никакого желания заинтересовать, научить…

Мы, конечно, посмеивались над странной училкой, называли её за глаза Соня-Зомби и как-то ещё, сейчас уже не вспомню. Наше к ней отношение немного улучшилось только после того, как болтливая класснуха по большому секрету рассказала нам печальную историю Софьи Павловны. Оказалось, что у той тяжело болела единственная дочь. Врачи разводили руками: у совершенно здоровой, умненькой, жизнерадостной девочки в четырнадцать лет начала, по-русски говоря, съезжать крыша. Маша могла неожиданно уйти из дома и найтись через несколько дней на другом конце города. При этом девушка чаще всего не помнила кто она, откуда и как попала в это место. После лечения память и относительно адекватное поведение вроде бы восстанавливались, но на время – до следующего приступа. Никто не мог понять, откуда это взялось: ведь в семье все психически здоровые, никаких наследственных заболеваний.

В одиннадцатом классе, по настоянию родителей, боявшихся, что все мы как один с такой математикой провалимся в вузы, Софью Павловну нам заменили на другого учителя. И я бы благополучненько забыла о ней, если б не один случай. Дело в том, что жила я рядом со школой. А чтобы сократить расстояние от автобусной остановки до своего дома, частенько ходила через школьный двор. Так было и в тот зимний вечер, когда я топала с институтских подготовительных курсов.

Человеческая фигура, судя по всему, сидящая на ступеньках возле входа в школу, бросилась мне в глаза издалека. «Стопудово какой-нибудь алкаш или наркоман, - с опаской подумала я, - не дай Бог, ещё пристанет!». Но подойдя ближе, крайне удивилась: на приступке сидела наша бывшая горе-математичка.

- Софья Павловна! Что с вами? – я присела рядом на корточки. – Вам плохо?
- Да, Анюта, нехорошо. Сердце что-то закололо. До дочери не могу дозвониться. Неужто опять… - она осеклась. – Но ты не переживай, иди, мне уже лучше.

Моя сердобольная мама учила меня никогда не проходить мимо людей, которым плохо, поэтому я решительно заявила Софье Павловне, что её не брошу, и лучше нам будет пойти ко мне домой, чтобы она могла прийти в себя и немного отогреться. Та, к моему удивлению, сопротивлялась недолго, и очень скоро мы уже пили чай у меня на кухне. Учительница то и дело доставала свой старенький мобильный, и тщетно пыталась дозвониться до своей Машеньки. Я же, упорно делая вид, что ничего не знаю про их семейную ситуацию, пыталась успокоить Софью Павловну: типа, дочь наверняка загулялась с друзьями и просто не слышит звонков.

- Да ладно тебе, Анюта, - наконец не выдержала математичка, - я знаю, что вся школа в курсе. Бедная, бедная моя Маша! А знаешь… ведь это из-за меня она такая.
- То есть?

« …Дело было очень давно, когда я, будучи студенткой физмата, направлена была на педагогическую практику в один из поселков, в местную школу. Поехала не одна, а вместе со своей однокурсницей и подругой Валентиной. Очень скоро мы выяснили, что кроме нас в посёлке имеются ещё приезжие – студенты сельскохозяйственного вуза, прибывшие практиковаться в тамошний колхоз. Среди них оказался Пётр, молодой и весьма симпатичный парень, который сразу довольно сильно мне понравился. Только вот Петя, увы, взаимностью не ответил. Я, хоть и была в ту пору активной и шустрой, но красотой не блистала, а он всё больше западал на смазливых девчонок из местных.

Валька моя, хоть и комсомолка, страсть как была охоча до всяких мистических глупостей. На картах погадать или, скажем, на гуще кофейной – милое дело! И вот, прознала она от местных сплетниц, что есть в поселке самая настоящая ведьма. Будущее предсказать, порчу навести, отвороты-привороты… короче, любой каприз за ваши денежки. Ну, и привязалась ко мне Валентина: пойдём да пойдём к этой самой колдунье. Уж очень ей хотелось про будущее своё узнать. Я поначалу-то отказывалась, но потом, в очередной раз, обозвав Вальку дурой набитой, всё же согласилась составить ей компанию – просто так, чтоб ей одной не страшно было.

Пришли мы по указанному адресу. Ведьма эта на вид самой настоящей Бабой Ягой оказалась: маленькая, скрюченная, а из-под платка злые чёрные глазёнки зыркают. Завела нас в комнату, усадила. Что она Вальке говорила, сейчас уж не вспомню, но как только с ней закончила, сразу ко мне обратилась.

- Знаю, - говорит, - чего ты, девка, хочешь. Ну что, приворожить к тебе его что ли?

Я, честно сказать, опешила. Ведь и правда, в тот момент только о Петьке и думала, никак мысли о нём прогнать от себя не могла. И откуда только эта карга обо всём узнала? В общем, велик был соблазн, но в тот момент хватило у меня ума от приворота отказаться. Как-никак я комсоргом группы была, активисткой, противно мне было с какими-то ведьмами связываться!

Вот только на следующий же день, выходя из школы, встретила я эту самую бабку на улице. Стоит себе, будто поджидает кого. Ну, сквозь зубы поздоровалась, хотела мимо пройти, а она меня за подол платья схватила.

- Ну, что, - хихикает, - не надумала?

Вот тут бы мне ещё раз от её услуг отказаться, но обуял меня в тот момент какой-то идиотский азарт. Интересно, думаю, посмотреть, получится ли что-то у этой дамочки. А поскольку платить шарлатанке я не собиралась, то тут же и ляпнула: мол, валяй, я согласна, только денег у меня нет ни копейки. Старуха снова усмехнулась и говорит:

- Ничего, девка, потом расплатишься.
- Это когда же, интересно мне знать? Я ж через две недели уезжаю.
- Да говорю ж, потом. Сама заберу то, что мне надо.

Я на эти её слова расхохоталась, на том и расстались. И что же ты думаешь? Через некоторое время Пётр за мной хвостиком начал ходить. Полгода мы с ним ухаживались, а потом и свадьбу сыграли. Родилась Маша – крепенькая и абсолютно здоровая малышка. О словах же той бабки я почти сразу и думать забыла.

Семейная жизнь, к сожалению, не сложилась. Через пять лет я сама Петьку бросила. Нет, он не пил, не дрался, не гулял, но мужем оказался никудышным – как говорится, не украсть, не покараулить. Работать не любил, долго ни на одном месте не задерживался, к ребенку относился безразлично, по дому ничего не делал. Мне, энергичной и перспективной, такой был не нужен. Он долго потом обратно просился, на коленях стоял, но я не приняла. Потом уехал куда-то, и больше мы о нём не слышали.

Лет в семь я стала замечать за Машенькой странности. Дочка начала разговаривать сама с собой. Дальше – больше: стала ходить по квартире, будто бы с кем-то общаясь, вместе с невидимым «другом» могла неожиданно взять и выйти из дома. Сначала я не придавала всему этому значения: многие дети выдумывают себе приятелей, тем более, в нашем дворе ребятишек, ровесников Маши, почти не было. Да и сама дочь была абсолютно спокойна. Я только потом поняла, что она, видимо, в силу своего возраста, поначалу просто не понимала, что происходит.
Страшно мне стало позднее, когда Маша, всегда такая милая и общительная, вдруг стала мрачной, истеричной, нелюдимой, какой-то затравленной. По ночам она часто будила меня криками: «Уйди! Не подходи ко мне! Не надо!» Бывало и такое, что я находила свою малышку в подъезде или на улице возле дома… Врачи говорили, что такие приступы лунатизма с детьми и подростками случаются, выписывали какие-то препараты. Но ничего не помогало, и странные случаи повторялись с завидной периодичностью. Первое время Машенька в ответ на мои вопросы отмалчивалась, но однажды вдруг заговорила.

То, что сказала дочка, повергло меня в настоящий шок. Маша поведала, что иногда к ней приходит какая-то старая бабушка и уводит с собой. Она, Машенька, вроде как и не хочет совсем с ней идти, но сопротивляться не может. А старуха пугает её, говорит: мол, скоро совсем тебя заберу. Когда я попросила дочь описать невидимую гостью, но пришла в настоящий ужас. Словесный портрет точь-в-точь походил на ту бабку, которая когда-то уговорила меня приворожить бывшего мужа…

В четырнадцать лет Маша впервые пропала. Ушла из дома и не вернулась. Отыскали её только через неделю: бдительные жильцы одного из домов обратили внимание на незнакомую девочку, которая вот уже несколько дней находилась совершенно одна у них во дворе, и позвонили в милицию. Где была всё это время и что делала, Машенька вспомнить не смогла. Очень скоро ей был поставлен диагноз – шизофрения.
Вот уже шесть лет такие истории повторяются регулярно. Дочь совсем замкнулась, со мной почти не разговаривает, и только иногда срывается, рыдает и просит, чтобы я не отдавала её страшной старухе. А я уже не знаю, что думать. То ли Машенька на самом деле больна, да и я вместе с ней, то ли старая ведьма действительно потихоньку забирает у меня то, что ей надо – моего единственного ребенка…».

Тогда от рассказа Софьи Павловны мне стало, мягко говоря, не по себе. И правда, не знаешь, что думать: не то учительница на пару с дочкой тронулись умом, не то… Машу в тот раз нашли – живую и невредимую. Но через год она всё-таки погибла. Точно так же, морозным зимним вечером, ушла в неизвестном направлении и насмерть замёрзла на улице. Софья Павловна после того случая уволилась из школы, а спустя полгода, её труп нашли в местной реке. Говорят, покончила с собой, не выдержав потери любимой дочки…

Недавно сын спросил меня:
– Пап, а на рыбалке ночью страшно?
– Нет, не страшно. А почему ты спрашиваешь? – удивился я.
– Ну, там же темнота кругом, – поёжился семилетний человек, – мало ли кто может спрятаться.
– Там никто не прячется, – успокоил я ребёнка. – А если даже кто-то и есть, его отпугнёт огонь, рыбаки всегда жгут на берегу костёр.

Сказал, а сам задумался: действительно, сколько же у меня было страшных случаев на рыбалке? Начал напрягать память, и понял, что по-настоящему жутких совсем мало. Разве что, вот однажды наша моторка в тумане столкнулась с подводным валуном. Моего приятеля Андрея от удара о камень выбросило за борт. Я своими глазами видел, как 120-килограммовый мужик взлетает в воздух метра на три, а потом улетает в белёсую мглу. Тогда мы действительно перепугались, но всё обошлось.

Что ещё? Крючки, всаженные горе-рыбаками в самих себя, щуку, прокусившую палец, утонувшие рюкзаки можно даже не считать, это скорее смешно, чем страшно.

А вот самый жуткий случай на рыбалке произошёл со мной не ночью и даже не в сумерках, а в ясный солнечный полдень.

В то лето мы отправились на рыбалку на северные озёра с двумя институтскими товарищами. Один из них, как на грех, прихватил с собой ещё одного человека со своей кафедры – к нашему глухому неудовольствию.

– Парни, я всё понимаю, но иначе не могу! – умолял нас Игорь. – Я диссертацию защищаю, а Леонидыч – мой научный руководитель, без него мне край.

Вообще-то и Эдуарда Леонидовича можно было стерпеть, неплохой и даже, можно сказать, компанейский мужик, но при этом абсолютно тепличный интеллигент. В поезде травил анекдоты, мы дежурно посмеивались. С третьим товарищем, Мишей, мы искренне сочувствовали Игорьку.

– А что здесь водится? – деловито осведомился Леонидыч у местных, когда мы прибыли в северную деревню.
– Так много чего, – отвечали деревенские. – Щука, налим, сом, на глубине – сиг. Ну и как обычно, ряпушка, сорога.
– Сорога! Чудесно, чудесно! – воскликнул Леонидыч и обернулся к нам. – А знаете, коллеги, что у нас эта рыба называется плотва? «Плотва» – финно-угорское слово, о чём явно говорит суффикс «-ва», то есть «вода» в финских наречиях. Плотва вытеснила со временем исконно славянское название «сорога» практически повсеместно. А на севере этот архаизм сохранился, возможно, из-за мощной колонизации здешних земель Великим Новгородом.

Местные смотрели на чудного научного руководителя из Москвы как на инопланетянина. А мне, если честно, захотелось треснуть Леонидыча веслом по голове.

Впрочем, с Егорычем, нашим северным хозяином, Эдуард Леонидович, как ни странно, нашёл общий язык. Наша лодка стояла около устья небольшого ручья, впадавшего в озеро, здесь часто вечерами ловилась щука.

– Так, ставь лодку у тресты (заросли осоки), – вполголоса распорядился Егорыч и начал возиться с сетками. – Спиннинги ваши тут ни к чему, сначала попробуем взять на курму.

С этими словами старый рыбак вытащил тубусообразную сетку с ловушкой.

– А погодка хороша! – восхищался научный руководитель. – Прямо как у Клюева, помните? «Когда на розовых поречьях плывёт звезда вдоль рыбьих троп…»

Егорыч недоверчиво оглянулся на научное светило из Москвы.

– Всё-таки чудной ты человек, Леонидыч, дай бог тебе здоровья, – улыбнулся старый рыбак, – но кое-что тетенькаешь. Всё верно, рыба в озере просто так не ходит, у неё свои исхоженные тропы, по дну ориентируется. А говорят, некоторые и по звёздам. Научиться бы тебе ещё сетки расправлять, цены бы не было.

Ещё с полчаса мы наблюдали, как Егорыч объяснял доктору исторических наук, как правильно ставить курму на закате, и важно кивали. Но на следующий день произошло нечто из ряда вон выходящее.

Егорыч на моторке отвёз нас через дальнюю протоку на другой конец озера, самый дикий и лесной, весь в мелких островках, густо поросших маленькими берёзками. Свет от белёсых стволов отражался на воде, играл солнечными бликами, усиливая странное чувство, будто мы оказались в некоем волшебном, нереальном мире. Глядя на всю эту благодать, даже рыбачить не особо-то и хотелось. А хотелось просто причалить к какому-нибудь светлому острову, искупаться, потом развести костёр.

Стоял полдень, солнце уже припекало. Звенели тонкие голоса неведомых северных пичужек, по водной глади скользила лёгкая рябь.

– Рыба от солнца в тень уходит, в заливы, – пояснил Егорыч, – там и будем ловить.

Мы стояли в самом центре большого залива недалеко от совсем маленького островка. При взгляде на него я вспомнил огромного мужика с карикатуры XIX века, стоящего на одной ноге на крохотном земельном наделе, со всех сторон окружённом господской землёй. Примерно таким и был соседний островок, на нём с большим трудом поместились бы человека три. И как раз в этот момент в окружающей нас красоте что-то резко изменилось.

Сначала показалось, что ветер изменил направление, но потом я понял: наступил полный штиль, вся рябь неожиданно исчезла. Это казалось делом самым обычным, если бы не одно странное обстоятельство, сразу же бросившееся в глаза: рябь не просто прекратилась, пропало даже самое лёгкое волнение воды – поверхность озера стала неестественно гладкой, словно в стакане. Но не это пугало больше всего.

Почему-то разом перестали петь птицы, ещё минуту назад буквально заливавшиеся. И хотя только что сияло солнце, нам показалось, солнечный блеск слегка померк, словно кто-то его притушил, набросил облачную пелену.

– Какая странная, волшебная тишина… – начал было витийствовать Эдуард Леонидович, но Егорыч прислонил палец к губам. Рыбак ещё несколько секунд вслушивался в окружающее безмолвие, а потом вдруг резко скомандовал:
– Ложись на дно лодки!

Мы попадали в широкую моторку, только Леонидыч продолжал оглядываться вокруг.

– А в чём, собственно, дело? – изумился он, видя, как мы уткнулись в алюминиевое влажное дно, но тут Егорыч схватил его за шкирку огромной пятернёй и, как котёнка, швырнул к нам за компанию.
– Тихо, потом всё объясню. Быстро уткнулись мордами в дно!

Мы испуганно последовали приказу нашего сурового куратора, и только доктор исторических наук обиженно сопел. Егорыч улёгся рядом.

Тем временем в окружающем мире ничего не происходило. Стояла жуткая, просто гробовая тишина. И тут послышался лёгкий шелест, будто ветер пролетел над кронами деревьев, а затем мы уловили едва слышимое гудение, как вблизи линий электропередачи, но чуть тоньше. Затем оно резко усилилось, а потом всё разом закончилось.

Ещё через несколько мгновений мы услышали плеск воды, затем раздался птичий щебет. Природу словно снова включили.

– Виктор Егорович, что это было? – затрясли мы нашего Дерсу Узала. – Что за штиль? А гудение? Почему мы прятались?

– Не знаю, ребятки, не знаю, – забормотал Егорыч. – Одно могу сказать: если, не приведи бог, услышишь такое, сразу падай вниз, как при ядерном взрыве, в какую-нибудь щель, чтобы стороной прошло, иначе жди беды. Так старики учили.
– Наверное, миграция каких-нибудь насекомых? – предположил Леонидыч. – Думаю, только так можно объяснить гудение. Правильно – и всё живое замерло, спасаясь от роя пчёл, оводов или шершней…
– Ага, – хмыкнул я. – И шершни заставили повиноваться воды озера.
– Да, что-то здесь не сходится, – согласился Миша.
– Не ломайте голову, ребятки, – вздохнул Егорыч, – всё равно вам никто не объяснит. Сколько мы тут живём, сами почти ничего не понимаем. Кто-то это «лихом» зовёт, кто-то «чёртовой стаей». Одно только известно: появляется оно редко, раз в десять-пятнадцать лет. У нас старики говорили, раньше после такого в лес можно было без ружья идти – много павшего зверья находили: куниц, белок, зайцев. Птиц ужас сколько на лесных дорогах валялось.
– А люди? – спросил Игорь. – Люди выживали, если с этим «роем» встречались?
– Выживали, но когда возвращались домой, как не свои были, будто их подменили. Вразнос шли, спивались, из семей уходили, обязательно беда случалась. Лет сорок назад эта штука городских застала, так вот за полвека на нашем озере первый случай был, когда здесь люди утонули. Достали их со дна, а они с перерезанными горлами. Экспертиза определила – сами друг дружку порезали, хотя все трезвые. Люди были степенные, вроде Леонидыча.
– А что, если мордой вниз упасть, лихо тебя не заметит?
– Вроде как не заметит, – почесал Егорыч затылок. – Я знал только одного человека, который встретил его лицом к лицу и остался жив, здоров и в ясном рассудке.
– И кто же это был? Кто-нибудь из ваших, из местных?
– Да, одна женщина из нашего района, баба Нюра. Сейчас её уже нет, лет двадцать как померла. А дело было во время войны.

Пришло Нюре в сорок втором году извещение: мол, так и так, в результате кровопролитных боёв ваш муж Иван пропал без вести. Любила она его сильно. Однополчане супруга, возвращавшиеся в деревню, говорили, что при тех боях попасть в плен было невозможно, если пишут – пропал, значит амба, снарядом или бомбой разметало по сторонам, не найти концов, дело проверенное.

После тех разговоров у Нюры словно землю из-под ног выбили. Хотела она только одного: хотя бы примерно узнать, где лежит её муж. А может быть, похоронили его останки, пусть и в безымянной могиле?

Кто-то из старух надоумил Нюру пойти помолиться о муже в часовню заброшенного монастырского скита в лесу. Добираться туда надо было долго, но других храмов в округе тогда не было. Нюра собралась и побрела сквозь лес с выплаканными глазами.

Почти пришла, вот уже и деревянная часовенка показалась на опушке, и вдруг всё стихло. Как и все местные, Нюра знала, что это такое, но так ей всё обрыдло, что не испугалась, на землю не кинулась, под корягу не забилась. Даже глаза не закрыла.

«Иду вперёд, – рассказывала она, когда уже была совсем старенькой, – и страшно, и не страшно. Непонятное чувство. Да я сквозь слёзы и так мало что замечаю. Вдруг вижу: свет передо мной будто совсем померк. Слёзы не дают разглядеть, что да как, но это нечто – огромное, высотой с вековую ель и почему-то, показалось, будто с зашитым ртом. Стою в полной тишине и говорю ему: «Мне и так жизнь не в радость, а тебя я не боюсь!»

Потом это нечто начало рассасываться, свет стал возвращаться. И тут в голове у Нюры словно кто-то набил строчки, как на пишущей машинке: «Ничего плохого с тобой не будет. Никому не верь, твой муж жив, но вернётся к тебе только через двенадцать лет. Жить вместе будете недолго».

Нюра не заметила, как вернулась домой, но слова те хорошо запомнила. Уж как её, ещё молодую женщину, не уговаривали забыть своего Ивана! Находились и женихи, но никого она не слушала. Ждала.

Однажды в их село приехала машина с инвалидом в кузове, это был её Иван. Без ноги, весь больной от старых ран, но живой. Неизвестно, что его мотало по белому свету, где так долго пропадал, но произошло это ровно через двенадцать лет после той истории.

Нюра с Иваном прожили лет пять или шесть, инвалид войны умер от тяжких ранений. Но Нюра говорила, что даже такая жизнь была для неё счастьем.

Сама она прожила без двух лет век, ушла тихо и спокойно, в полном сознании. Ходила в церковь, когда та открылась. Ещё она как-то чудно называла ту силу, что повстречала в лесу: то ли «цари царствующих», то ли «князья князей».
Добрая была старушка, упокой Господь её душу.

Эта непонятная история произошла со мной в далекой молодости. В 77 или 78 году прошлого столетия. Я еще совсем молоденькой была. 22 или 23 года. Жила я в то время на севере Томской области, в строящемся городе нефтяников – Стрежевом. В то время это был, конечно, не город и даже не пародия на город. Несколько десятков крохотных домиков–времянок, столько же вросших в болотную грязь вагончиков. С десяток одноэтажных, деревянных бараков – общежитий для нефтяников. А еще с десяток огромных палаток с печками-буржуйками. В них и зимой жили.

Стрежевой строился недалеко от реки Обь, на её притоке, речке Пасол. Дома и дороги-лежневки возводились на болотах, кое-как осушенных за счет траншей. И днем и ночью огромные машины возили песок с берегов Оби и отсыпали место для будущего города. Вокруг Стрежевого расстилалась не тронутая никем тайга со множеством клюквенных болот. Места богатейшие. Ягода, грибы, кедровые шишки. В Оби и притоках рыба сама в ведра прыгала. Какой там её только не было! Муксуна, нельмы, стерляди, как сейчас чебака было. Даже больше! Девушка я была деревенская, хозяйственная. До сих пор такая. И, конечно же, на всё это изобилие спокойно смотреть не могла.

Стояла прекрасная золотая пора осени. Такая погода бывает только у нас в Сибири. Ягоды рядом с «городом» столько, что хоть лопатой греби. Я уж и черники, и морошки, и голубики наварила. А к тому времени, о котором идет рассказ, клюква подоспела. Выбрала я теплый солнечный денек, собралась и пошла за ягодой. Собралась - легко сказать, а вот собраться для похода в тайгу не так-то просто. Резиновые сапоги с удобными носками, энцефалитный плотный костюм, шляпа-накомарник с сеткой, и желательно поверх куртки ещё и сетчатую рубашку, пропитанную дёгтем, натянуть.

В тайге гнус до поздней осени такой, что вдыхать воздух свободно опасно. Обязательно мошкой подавишься. С собой я прихватила рюкзачок, в который поставила ведро и сунула кусок хлеба и бутылку воды. Идти далеко не пришлось. Через пару километров таежного бездорожья открылось огромное болото, поросшее частым багульником и редким, высохшим соснячком. Клюква началась у самого «берега» болота. Но собирать её среди хрупких веточек багульника было очень неудобно. Клюкву я собирала здесь не первый год и по опыту знала, что нужно пройти в глубь болота, туда, где на чистых участках мха ягода лежит, как на подушке. Брать её там легче и быстрее. А главное - клюква в ведро попадает чистая, без мусора.

Собирая ягоду, я медленно продвигалась в глубь болота. Вскоре вышла на достаточно чистое место. Ведро начало наполняться заметно быстрее. Я не любила (и до сих пор не люблю) специальных ягодных комбайнов. В них мусора попадает больше, чем ягоды. Без особых усилий через пару часов 12-ти литровое ведро было уже полным с горкой. Я присмотрела высокую кочку, поставила на неё рюкзак и осторожно ссыпала в него ягоду из ведра. На деревце, рядом с кочкой, подвесила яркую тряпочку, что специально взяла с собой для этой цели. Отойдя немного в сторону, снова принялась собирать клюкву. Ягода заманивала. Чем дальше - тем крупнее! И так продвигаясь понемногу в глубь болота, я набрала уже больше половины второго ведра, когда со мной приключилось то страшное происшествие, ради которого и затеян этот рассказ. Шагнув очередной раз на чистую, вроде сухую полянку мха я провалилась. Ухнула в ледяную, полужидкую грязь, уйдя сразу почти по пояс.

В первую секунду я даже не испугалась. Рванулась, что было сил и, опираясь на ведро, попыталась выбраться на поверхность. Но ведро легко ушло вглубь. И тут ледяной ужас сковал все мое тело. От дикого страха пропал голос. Пока барахталась в вонючей, холодной грязи, провалилась еще глубже. Потом я затихла. Постаралась успокоиться. Молодость кипела в моей крови, и я просто не верила, что могу вот так запросто умереть страшной, нелепой смертью. Я торчала в болоте, как пень, медленно, но неумолимо погружаясь в ужасную бездну. Чуть передохнув, я легла, вытянулась вперед. Хватала руками за все, за что только можно было уцепиться. Но трава, мох, кустик багульника – все это легко вырывалось и оставалось в моих руках.

И тогда я стала кричать. Да что там кричать. Я орала так, будто меня живьем резали. Но мои вопли остались неуслышанными. Людей близко не было. Нижняя часть тела давно потеряла чувствительность от страшного холода. И все же, провалившись уже едва ли не до подмышек, я почувствовала под ногами что-то твердое. То ли дерево, то ли почва там была, но засасывать меня перестало. Но это было малым утешением. Жадное болото держало меня в своей пасти слишком крепко. Не заглатывая дальше, но и не выпуская. Я плакала и молилась Богу, хрипела, теряя голос, в последней надежде привлечь чье-нибудь случайное внимание.

Осенний день на севере короток. Солнце медленно клонилось к западу. Тепло уходило, а вместо него налетело полчище гнуса, усиливая мои страдания. Тоненькая сухая сосенка находилась в каких-то двух метрах от меня. Но она была так же недосягаема, как солнце, что безжалостно скрывалось за кромкой кедрача и сосняка, окружавших болото. Устав от мольбы и слез, я, кажется, впала в апатию и полный ступор. Помню, как мелькнула вялая мысль: «Скорей бы провалиться, всё уж к одному концу».

Видимо, эта мысль вывела меня из состояния ступора. Я дернулась всем телом, приходя в себя. Откуда-то пришли слова, неожиданные и непривычные. Не знаю почему, но, напрягая последние силы, я закричала, насколько позволял мой осипший голос: «Дух болотный, хозяин милосердный, спаси меня, помоги мне. Пожалей мою доченьку. Ей же всего два годика. Не оставляй её сироткой. Клянусь тебе, что никогда без твоего позволения не сорву ни одной ягодки. Никогда не брошу в лесу и бумажечку. Прости меня, спаси меня!!!» Так я пищала, рыдая и кашляя, минут 10 или больше.

И вдруг… О чудо! Сухая сосенка хрустнула у основания и повалилась прямо на меня. Я едва успела отклонить в сторону голову. Деревце упало рядом, больно хлестнув сухими лапками по лицу. Дикий восторг охватил меня. Не знаю, откуда только силы взялись в моем измученном, застывшем теле. Уцепившись за ствол, я достаточно быстро выбралась на поверхность, оставив в недрах ненасытного чудовища и сапоги, и носки. Лежа на кочке рядом с рюкзаком, я долго рыдала и смеялась, долго благодарила Таежного Духа, пославшего мне чудесное избавление от страшной и мучительной смерти!

Домой я добиралась почти на четвереньках, предварительно обмотав босые, бесчувственные ступни ног разорванной нижней блузкой. Ягоду я, конечно же, оставила на кочке. Как ни странно, но, кроме жесточайшего бронхита, никаких других болячек я не получила. Справился молодой не изношенный организм. С тех пор, вот уже 40 лет, прежде чем войти в лес, я обязательно здороваюсь с хозяином, прошу у него позволения взять из богатых его запасов немного ягод или грибов. Выходя из леса, обязательно благодарю лесного духа. И еще. Ни сама я, ни члены моей семьи не оставляем после себя в лесу мусор.

Историю, которую я вам сегодня перескажу, случилась в Чечне 1995 году. Сделаю небольшое отступление от темы. Дело в том, что я сам проходил воинскую службу в Чеченской республике в составе ВДВ, соответственно, эта тема мне очень близка, на моих глазах происходили вещи, которые не поддаются логике, и, тем не менее, чудесные спасения мы списывали на простое солдатское везение. Так что, как говорится, есть что рассказать. Я поддерживаю связь не только со своими однополчанами, но и со многими другими ветеранами, которые прошли эту школу жизни, и поэтому большая часть историй будет записана со слов моих товарищей. Итак, вот и сама история.

В январе 1995 года из Моздока в Грозный вышла автоколонна с сопровождением брони. Впереди колонны шел танк Т-70, за ним БТР, дальше колонна из 20 машин, и замыкали колонну БТР и два БМП. Сопровождение колонны всегда непредсказуемо, так как движение проходит по разным рельефам местности, и мест для засады боевиков достаточно много. Не помогает ни прикрытие вертушек, ни разведдозор, который идет на расстоянии 500 метров и более от колонны.

В одной из БМП механиком-водителем был Вадим. Как он попал в армию, остаётся загадкой, так как родители его погибли, когда ему было восемь лет, его воспитывала бабушка. По закону, являясь единственным кормильцем, он не подлежал призыву в ряды Российской армии, тем более его не должны были посылать на войну. Служить ему оставалось четыре месяца. И вот перед самой колонной, ему пришло письмо из дома, что его бабушка умерла. Причем письмо прошло через комбата, парня срочно нужно было отправлять домой. И ещё одно - есть правило тем, кто заступает в караул или в сопровождения, никогда письма не отдавали, потому что, может, кого девушка бросила, либо еще что-то случилось, и чтоб не было со стороны бойца суицида, письма отдавали уже после всего. Но комбат вызвал Вадима и сообщил, что у него скончалась бабушка, и после того, как он сходит в сопровождение, его отправят домой.

Колонна медленно тянулась по серпантину, снег и грязь перемешались, на дороге была каша. На спуске с серпантина дорога шла одной стороной около каменной стены, с другой - кустарник, который поднимался вверх по склону. Через сто метров после того, как колонна миновала перевал, сначала впереди, а через несколько секунд сзади раздались взрывы. Танк и крайняя БМП были подорваны, затем взрыв в середине колоны, был взорван наливник (машина перевозящая горючие), и в тот же самый миг по броне зацокали градом пули. Колонна встала. Командир БМП развернул башню в сторону нападения, и заработала 30-мм пушка и ПКТ (пулемет Калашникова танковый). БМП Вадима была зажата с двух сторон, не было места для манёвра, Вадим открыл люк, так как в триплекс ничего не было видно, и в этот момент БМП что-то сильно ударило в бок. Удар был такой силы, что Вадима выбросило из боевой машины. Он поднялся и, шатаясь, пошел уже к горящей машине. Вдруг - яркая вспышка - его подняло в воздух и бросило на каменную стену. Последнее, что он помнил, это крики и много огня. Потом наступила тишина. В какое-то мгновение всё тело пронзила резкая боль, но потом боль стала уходить, и пришло спокойствие.

Не было ни яркого света, ни коридоров, он просто наслаждался тишиной. Вдруг из кромешной тьмы к нему вышла его бабушка, она присела возле него, взяла его за руку и, как в детстве, стала гладить его по голове. Руки её источали тепло, и Вадим пытался ей что-то сказать, но не мог. Бабушка тихим, убаюкивающим голосом стала рассказывать, что она его очень ждала, и как она его любит, и что всё у него будет хорошо. Она что-то ещё ему говорила, но он не слышал, он весь растворился в её любви и теплоте. Он чувствовал её руку, грубую от работы и в тоже время мягкую и нежную. И вот он снова услышал её голос:

- Ну, всё, Вадик, мне пора.

Она смотрела на него, Вадик хотел ей сказать, что любит её, попросить прощения и много что еще, но она уходила всё дальше и дальше…

Вдруг резкая боль пронзило всё его тело, он пытался открыть глаза, но не мог. Послышались голоса, кто-то подошел и стал водой протирать его лицо. Он открыл глаза и осмотрелся. Белые кафельные стены окружали его, люди в белых халатах что-то говорили и называли его счастливчиком, потом - снова темнота.

Вадим в этом бою получил восемь осколочных ранений, два из которых были несовместимы с жизнью. Но он выжил, награжден орденом Мужества. Живет в бабушкиной квартире. Мы встретились с ним в военном госпитале, где оба были на реабилитации. Вот там он и рассказал мне эту историю. Говорит, что это бабушка его спасла, и я ему верю.

Мой прадед Егор был уникальным человеком. В нашей большой семье истории о его необычной и, местами, страшной жизни пересказываются уже на протяжении трех поколений. Причем делается это по традиции на кухне, когда за окном чернеет ночь, а дети задают слишком много вопросов о том, чего малышам знать не положено. Тема мистики, колдовства и тайных знаний всегда приводила к одному разговору – дед Егор знал обо всем этом не понаслышке.

Итак, этот таинственный (для меня) человек родился в конце XIX века. О его детстве и юношестве практически ничего не известно. Летопись его жизни начинается с того момента, как Егор попал на Первую мировую войну. Нам неизвестно, как долго он там защищал интересы Российской империи, но к концу войны он был ранен (потерял правый глаз) и попал в плен.

Впрочем, в лапах врага Егор пробыл недолго - просто сбежал, махнул рукой на все и вернулся в родную Сибирь. Пешком. По мнению моего отца (который провел все детство рядом с ним), именно в этом пути в деде что-то открылось. Вернулся домой Егор уже совсем другим человеком. Замкнутый и без чувства юмора – так отзывается до сих пор о нем самый старший член нашей семьи - баба Настя (ей суждено было стать невесткой деда Егора).

Сразу после возвращения, дед собственными руками (и без помощи сельчан) построил вблизи деревни ветряную мельницу. Отмечу, что в те далекие времена подобные сооружения, хоть и приносящие пользу деревне, считались темными. Люди были уверены: на мельнице, равно как и в бане, живет нечистая сила. Егор же бесов не боялся, поэтому там и поселился. Днем дед молол муку, вечером помогал людям. Лечил от разных болезней, вытаскивал вредных паразитов. За то, что ведал тайными знаниями в деревне, так его и прозвали – ведун.

Потом в Сибирь пришла советская власть и отобрала у Егора мельницу. С тех пор, будучи пожилым стариком, дед стал путешествовать по деревням, навещать родных и близких, поднимать на колени неокрепших жеребят… Историй много. В том числе как пришел дед Егор свататься к местной красавице и выпил залпом ковш самогонки.

Из последнего своего путешествия дед Егор (уже в возрасте 70-ти лет) вернулся еле живым. Будучи проездом в одной из деревень западной Сибири, он узнал о несчастье, которое охватило весь населенный пункт. У тамошних людей мер скот, не рос урожай, дети постоянно болели. В народе шептались: «во всем виновата ведьма». Эти слухи и заставили одноглазого ведуна остаться в деревне дольше, чем он рассчитывал. В поисках материального воплощения проклятия, дед Егор побывал на кладбище, мельнице и общественной бане.

Птичьи перья он нашел везде, где искал. Страшную находку Егор сжег в солнечный день, пепел развевать не стал, а аккуратно закопал на развилке трех дорог. На следующее утро дед собирался уехать, однако что-то заставило его задержаться.

Он шел по пустой улице поздним вечером, когда заметил, что вдоль домов катится одинокое тележное колесо. Мои родственники уверяют: о том, что случилось дальше, дед Егор рассказывать никогда не любил. Все потому что сам боялся своих воспоминаний. Будучи ведуном, он знал, что такое порча и сглаз, видел проклятия, но с таким столкнулся впервые.

На Руси говорили: одиноко катящееся колесо – «конь», на котором ездит нечистая сила. Дед Егор, у которого зашевелились волосы на голове, долго думать не стал, догнал это колесо, схватил скрипящую тварь и обмотал ее веревкой, которая висела у него на поясе. Оба конца он связал в узел и пропустил в дырку для оси.

Как вернулся в свою родную деревню, дед Егор помнил плохо. Уехал из того места на рассвете. А через неделю после его отъезда в заброшенном сарае нашли труп местной склочницы. Тело было обмотано веревкой, она же торчала из ее рта и ануса.