Российский актер французского происхождения Жерар Депардье приехал в Москву в конце октября, чтобы на ужине Zilli прочитать русским клиентам бренда стихи Лермонтова о Кавказе на языке оригинала.
Он действительно гордится своим российским гражданством, читает Лермонтова и знает историю России лучше многих. Гражданство России актер получил, когда несколько лет назад публично отказался от гражданства Франции.
— Откуда у вас эта любовь к России?
— Как-то я познакомился с Владимиром Высоцким, и 15 дней мы не видели солнца — только пили, пили, пили и обменивались энергией. Это было сильно. А когда я стал читать — Достоевского, Гоголя,— мир вообще заиграл новыми красками.
— А как ваши винодельческие угодья?
— Да как-то там поживают. Я умею делать вино, разливать по бутылкам, пить, но совершенно не умею им торговать.
— Я знаю, что кроме вина у вас есть еще одна страсть и любовь — музыка. В iTunes можно скачать альбом, который называется Depardieu Chante Barbara,— вы исполняете песни французской певицы Барбары. Вы были с ней очень близки, верно?
— Да, она была моим большим другом…
Моник Андре Серф родилась 9 июня 1930 года в Париже, в еврейской семье. Отец ее, Жак Серф, был выходцем из Эльзаса, мать Эстер Бродски – уроженка Тирасполя. В 1950 году она покидает родной дом и уезжает искать счастья в Брюссель, а затем в Шарлеруа.Начинает петь в кабаре под сценическим псевдонимом Барбара Броди. Фамилия «Броди» вне всяких сомнений происходит от девичьей фамилии матери.

Историю написания песни «Нант» я расскажу не с самого начала, и вы позже поймете, почему так правильно.

В Нанте идет дождь, дай мне руку
Небо Нанта печалит мое сердце

Однажды утром, совсем как сегодня,
Ровно год тому назад,
Город был таким же серым,
Когда я вышла из вокзала.
Нант был мне тогда незнаком,
Я никогда не бывала здесь раньше.
Только получив письмо,
Я решилась на эту поездку:
«Мадам, приезжайте на встречу,
Улица Гранж-о-Лу, 25
Торпитесь, надежды уже мало,
Он хочет вас увидеть».

В свой последний час,
После стольких лет скитаний,
Он вернулся прямиком в мое сердце,
Его крик разорвал тишину.
С тех пор, как он ушел,
Я так долго на это надеялась.
Этот бродяга, этот беглец,
Он наконец вернулся ко мне.

Улица Гранж-о-Лу, 25.
Я хорошо помню эту встречу.
И в память врезалась навсегда
Та комната в конце коридора.
Присев возле камина, я увидела,
Как встали четверо мужчин
В холодном белом свете.
На них были воскресные костюмы.
Я не задавала вопросов
Этим странным спутникам.
Я не сказала ничего, но по их глазам
Поняла, что слишком поздно.
Да, я приехала на встречу
На улицу Гранж-о-Лу, 25.
Но он так и не увидел меня.
Он уже ушел.

Ну вот, теперь ты знаешь эту историю:
Он вернулся тем вечером,
Вернулся из последнего путешествия,
Причалил к последнему берегу.
Он хотел перед смертью
Согреться моей улыбкой,
Но умер в ту же ночь,
Не попрощавшись, не сказав «я люблю тебя».
На дороге, что ведет вдоль моря,
В тени сада камней
Я положила его под розами.
Я знаю, что он покоится с миром.
Мой отец, мой отец...

Дождь идет в Нанте, и я вспоминаю тот день.
Небо Нанта печалит мое сердце.

Всю свою жизнь Барбара хранила эту тайну, и в общем-то – почти – унесла ее с собой в могилу. «Почти» относится к неоконченным мемуарам, изданным посмертно в 1998 году.  После их опубликования появились вполне резонные слухи и предположения, что песня связана с самыми тяжелыми воспоминаниями детства Барбары.
В 1949 году отец Моник внезапно уходит из дома, чтоб уже никогда не вернуться. Десять лет он скитается по дорогам Франции, а в декабре 1959 года... Барбара начала писать эту песню на следующий день после похорон, а закончила в конце 1963 года, за несколько часов до выступления в театре Капуцинов. И все знают, что песня целиком и полностью автобиографическая, но никто еще не подозревает, какой скрывается за ней неожиданный и страшный подтекст...
Небольшой отрывок из воспоминаний: «Я все сильнее боюсь отца. Он это чувствует, он это знает. Я хочу поделиться с матерью, но как это сделать? И что ей сказать? Что я нахожу поведение отца странным? Я молчу. Мне десять с половиной. Однажды вечером, в Тарбе, мой мир опрокидывается в кошмар... Почему дети молчат о страшных вещах, происходящих с ними? Потому что взрослые отказываются им верить. Потому что их подозревают в выдумках. Потому что сами дети чувствуют себя виноватыми. Потому что им страшно. Потому что они находятся один на один наедине со своей ужасной тайной... Из этих унижений, сопровождавших мое детство, из этих глубоких потрясений, этих нисхождений в ад, мне все же удалось выбраться. Конечно, от меня потребовался чертовский вкус к жизни, чертовское желание быть счастливой и получать удовольствие в объятиях мужчины, чтобы однажды почувствовать себя очищенной. Но это случилось много-много позже.»
А секретарь Барбары, написавшая впоследствии книгу воспоминаний, никак не могла тогда понять, почему певица так решительно отказывается от выступлений в городе Тарб..

Нежная дружба связывала Барбару с Михаилом Барышниковым.
Небесный голос, который пел о каких-то страданиях, печалях и любви. Слов он не понимал. Он почти не знал французского. Но что-то каждый раз обрывалось в его душе, когда он слушал ее «Нант», или «Мариенбад», или «Геттинген». У нее было много песен о других городах и странах, о какой-то другой жизни. Голос сирены. Голос искушения и надежды. Надежды, что в его жизни будет что-то еще, кроме балета и Васильевского острова.
А потом случилось то, что случилось.
И этот голос раздался однажды ночью у него в телефонной трубке...
Французский к тому времени он уже подучил и мог говорить, хоть и с трудом. И он уже понимал все, что она ему говорила и что пела. А если не понимал, то мог переспросить. В жизни она оказалась довольно приветливым и милым человеком. Красавица-ворона, как он ее называл про себя. Барбара. Ударение на последнем слоге.

Романа не было. Но была любовь. Какое-то взаимное притяжение, которое бывает между родственными, одинокими душами. Она учила его французскому, учила сочинять и слышать музыку, учила быть по-настоящему свободным. Потому что сама была абсолютно и непререкаемо свободна. От всего – от быта, от скучных привязанностей, от буржуазных предрассудков, от всякой пошлости, которой так много в театре и за кулисами. Была только она и музыка, только она и ее голос, хрустальный голос блоковской девушки из церковного хора. «Девушка пела в церковном хоре о всех усталых в чужом краю, о всех кораблях, ушедших в море, о всех, забывших радость свою». Это и есть репертуар Барбары. С годами голос тускнел, как старинное серебро. Но интонация оставалась, и гордый, запрокинутый над роялем остроносый профиль продолжал волновать и тревожить, вызывая в воображении великие тени прошлого.
По странному совпадению, он никогда не был на ее концертах, как и она на его спектаклях. Конечно, можно было все свалить на фатальное несовпадение их графиков и темп жизни: оба много гастролировали. Барышников попытался объяснять это еще и тем обстоятельством, что Барбара была ярая социалистка, а балет – традиционно привилегированное искусство, собиравшее парижский бомонд, который она терпеть не могла. Но, смею думать, дело не только в этом. Просто они существовали в жизни друг друга не потому, что одна была знаменитой певицей, а другой – великим танцовщиком, а потому, что им было хорошо вместе, потому, что они понимали друг друга с полуслова. Им не нужны были дополнительные подтверждения собственной значимости, важности, успешности. Все это оставалось где-то за порогом ее дома под Орли, где он часто останавливался, или его пентхауса в Нью-Йорке, где она однажды жила. Все остальное было неважно: спектакли, концерты, овации, поклонники. Они были друг у друга. И само сознание этого делало их счастливее.
Жизнь разводила их. Она потихоньку теряла голос, болела и почти завязала с концертами. Он был очень занят. Впрочем, как всегда. Их встречи случались все реже, как и ее звонки, которые по-прежнему настигали его посреди ночи или ранним утром.
А однажды, когда он был на гастролях в Италии, ему позвонил парижский друг и сказал, что она умерла. Не тот диагноз, неправильное лечение, в общем, две недели в американском госпитале, и… все.
На ее похороны он не смог поехать – билеты на выступления были раскуплены на месяц вперед, и он не мог подвести артистов и зрителей. К тому же он терпеть не может театра в жизни, а что такое похороны, как не еще один театр?
Прошло несколько месяцев.
Он снова был в Париже. Спешил куда-то по Елисейским Полям, и вдруг прямо перед ним на пути вырос огромный рекламный плакат: последний диск Барбары. С плаката на него смотрела она, насмешливо и строго, как если бы была им недовольна. Он зашел в магазин, купил диск, а когда перевернул его тыльной стороной, чтобы посмотреть, какие там записи, прочитал, что две песни – Pierre и Le Mal de Vivre – didie a Michael Baryshnikov. Посвящается Михаилу Барышникову. Последний подарок Барбары.

И тогда он заплакал. Прямо посреди Елисейских Полей. Со всех сторон его обтекала парижская толпа, и только какая-то старушка остановилась, чтобы его утешить: «Ça va?» Ну, и он в ответ: «Ça va, a va…», а сам плачет, не может остановиться. Так они и простояли какое-то время, почти обнявшись, молча, а потом каждый побрел в свою сторону.